Красный свет - Максим Кантор

В гостиной ожидали трое упитанных мужчин – то были представители современной российской фронды. Один раскинулся на диване, двое по креслам – причем заняли самые удобные. По книгам я знаком с портретами былых поколений русских фрондеров – от Желябова до Солженицына. Сегодняшние оппозиционеры не были похожи на хрестоматийных борцов. В героях прошлого поражало сочетание каменных лиц и стремительных тел. Лица сегодняшних вождей были оживленные, а тела малоподвижные.

Я и сам плохо хожу, ноги уже не слушаются. Ни один из фрондеров не встал, не сделал попытки предложить мне свое место. Майор довел меня до стула у окна, я сел на жесткий стул, разглядывая гостей.

Сегодня русский язык изменился, русские пользуются английскими словами столь же часто, как родными. Мы поймали окончание разговора.

– Англичане научились готовить lobsters! – говорил тот, что сидел на диване. – Совсем другая кухня. Меня Курбатский соблазнил. Amasing!

– Come on! – сказал упитанный господин с синими от бритья щеками. – Не лучше, чем в Москве.

– Меня приглашали в «Палаццо Дукале» в Москве, – сообщил самый старый из них, с лицом скомканным, как носовой платок. – Поспорит с Европой.

Майор представил меня гостям. Представились и они.

Тот, что сидел на диване, оказался лидером оппозиции Николаем Пигановым. Пиганов – личность известная, в газетах часто публикуют портреты: Пиганов на водных лыжах, на трибуне митинга – несмотря на возраст, он охотно позирует в пляжном костюме.

Лидер оппозиции лениво пошевелил пальцами, изображая приветствие. Я в ответ пошевелил, как и он, пальцами поднятой руки. Жесты, которыми мы обменялись, напоминали стандартное нацистское «хайль!», но произвели мы эти жесты расслабленно, как принято в либеральной среде.

Синещекий господин отрекомендовался журналистом. Борис Ройтман – так звали его – сиял, как начищенный сапог эсэсовца, но блеск был не казарменный, то был самоуверенный блеск безнаказанного светского человека. Так лоснятся лица удачливых евреев, которым не надо прятаться по чердакам, в просвещенном мире они пожинают плоды своих былых невзгод. Впрочем, я тут же поправил себя. Блеск часто обманчив. Самоуверенности в Ройтмане не было, напротив, была растерянность, которую блеск скрывал – так сквозь лаковую поверхность картин Рембрандта пробивается горе; я задержал взгляд на этом человеке.

Третьим был историк Халфин, старик, однако не столь древний, как я. Старик смотрел лукаво: годы научили его выбирать правильный путь и прогрессивные взгляды. Господин Халфин держал в руках книгу – скоро я узнал, что это его собственный труд, трактующий судьбу России.

Ройтман же выделялся любознательностью – свойством, присущим журналистам. Он спросил для чего-то про высоту потолков, подошел к окну, оглядел улицу и палисадник.

– Престижный район? – осведомился Ройтман, увидев цветных соседей. Наличие негров его насторожило.

– Нет, – сказал майор Ричардс, – не очень престижный.

– Говорят, – сказал Ройтман, – в Хемпстеде хорошо. Интеллигентная публика.

– Чепуха, – Пиганов знал мир, – в Хемпстеде уже никто не селится.

– Интересно, – спросил Ройтман, – этот дом в какую цену?

– Присматриваете жилье в Британии?

Я обратил внимание, что русские интеллигенты неплохо разбираются в недвижимости. Ройтман осмотрел пятно от протечки на потолке, осведомился, как выведена канализационная труба. Литератор объяснил, что в Москве ценится сталинская архитектура – в то время строили добротно.

– На крови строили, – заметил Халфин. – Дома строили рабы.

– Немецких военнопленных принуждали строить дома для русского генералитета, – жестко уточнил Пиганов.

Ройтман помрачнел: стыдно за сталинскую архитектуру.

– Надеюсь, с английскими домами подобные истории не связаны, – сказал Ройтман. Майор Ричардс покивал: что вы, какие рабы на английских стройках! Раньше трудились ирландцы, сегодня работают поляки и украинцы, свободные люди.

Халфин заметил, что, если задержится в Лондоне, придется думать о жилье. Из дальнейших реплик стало понятно, что ситуация в России накаляется.

– Несколько дней назад… – начал Халфин.

Дверь распахнулась, и вошел четвертый гость – русских сделалось очень много, столь шумен был новый господин.

То был композитор Аркадий Аладьев, брюнет с некогда пышной шевелюрой, отхлынувшей со лба далеко назад, подобно русским войскам в первый год германского вторжения. Волосяной покров отступал в беспорядке, обнажив возвышенность лба, темя, виски – но прочно закрепился на затылке и за ушами. Там локоны вились и спадали на воротник. Движения музыканта были порывисты.

– Мы проснулись в другой стране! – сказал Аладьев и протянул каждому из гостей белую ладонь. Получил руку и я. – Заснули в казарме – проснулись на поле боя!

Главной чертой Аладьева была эмоциональная избыточность. Возможно, музыкант любил звук своего голоса; голос действительно был красив. Когда Аладьев открывал рот, он будто нажимал на спусковой крючок – слова выстреливали из него очередями: вместо одного – сразу пять.

– Я взволнован, – говорил он, – потрясен! Возбужден! Заворожен! Окрылен! Да, я нахожусь в приподнятом состоянии духа! Колонны демонстрантов! Прекрасные лица! Молодые ждут перемен! И перемены неизбежны!

Сказанное относилось к России, разумеется, а не к Лондону, где проходила наша встреча. Неизменность Британии – вот что всегда привлекало к Британии революционеров, которые находили здесь пристань в непогоду. Бунтари мечтали, чтобы их собственная страна что ни день просыпалась иной, но наличие покойной гавани в Британии их радовало. Я не встречал людей, столь склонных к консерватизму, как русские фрондеры.

В начале нового века Лондон наводнили русские. В большинстве своем это были люди крайне богатые. Любопытно, что почти все богачи, приехавшие в Лондон, называли себя оппозиционерами, инакомыслящими. То, что они мыслят отлично от большинства населения, было очевидно: рядовому гражданину нипочем не получить столько денег.

После Октябрьской революции дворяне бежали в Париж, диссиденты бежали от Брежнева в Америку, а теперешние вольнодумцы хлынули в Британию. То была финансовая эмиграция: те, кто отщипнул кусок от разваленной русской экономики и превратил этот никчемный кусок в деньги, – немедленно бежали в Лондон. Это были виртуозы финансового капитализма, директора обанкроченных предприятий, владельцы разрушенных заводов. Бессмысленная советская рухлядь была конвертирована в акции свободного мира – теперь инакомыслящие осваивали цивилизованную жизнь.

Цены на лондонскую недвижимость подскочили благодаря русским эмигрантам – беженцы скупали особняки в Белгравии и Ричмонд-парке, коренные лондонцы недоумевали, отчего современные русские вольнодумцы – сплошь миллионеры? Свободолюбие сроду не приносило таких барышей: дворяне, осевшие в парижских такси, и диссиденты брежневских времен, прозябавшие на пособия, не произвели впечатления на западную публику – почитайте газеты тех лет, вы не отыщете ни единого упоминания. Но сегодняшняя пресса отдавала первые страницы русским фрондером. Быть инакомыслящим либералом – значило быть богачом или доверенным лицом богача. Вольнодумцы колесили на «Бентли» и держали мажордомов. Фрондеры ели лобстеров и пили коллекционные вина. Они любили традиционную викторианскую архитектуру, разве что добавляли подземный этаж с бассейном; ценили тихий английский пейзаж, разве что выставляли по периметру участка морских пехотинцев. Да, все, на первый взгляд, тихо в поместье в Дорсете – но взгляните на офицера, несущего службу на парковой дорожке! О, кремлевские сатрапы не дремлют – они охотятся за свободомыслами и здесь! Хозяин поместья стоит до последнего, он отдал себя борьбе!