Инквизитор. И аз воздам - Надежда Попова

– Видел мой отчет по этому поводу?

– Да, именно о нем и спрашиваю. Ты все еще уверен в том, что писал тогда?

– «Уверен» – немного не то слово, которым можно обозначить происходящее в последнее время, – недовольно заметил Хальс. – Но да, под каждой строчкой того отчета подпишусь, если потребуется, снова. Считаю, что все началось с дела лавочника, который внезапно, ни с того ни с сего, сам, без давления сознался в малефиции.

– А точнее, явился сдаваться.

– Точнее – да, – согласился инквизитор. – Причем нельзя было сказать, что он себя оговорил: были свидетели, которые видели, как он громко и четко произнес, поссорившись со своим конкурентом, «да чтоб тебя черти подрали». Поздно вечером сыновья, не дождавшись его домой, отыскали его тело на улице.

– Подранным.

– В полосы.

– Бродячие псы?

– Да нет их в Бамберге, вот в чем проблема.

– Мысли, что лавочника подставили, не было?

– Была, разумеется, и была самой первой. Можешь просмотреть протокол расследования: версию проверили и отмели.

– И все же мне с трудом верится в Дьявола, который лично явился для того, чтоб наброситься на прохожего и вцепиться в него когтями, точно оскорбленная девица, по слову какого-то лавочника.

– Мне тоже, посему тогда, поговорив с добровольным обвиняемым, я отпустил его домой до конца разбирательства. Заподозрить его в прямом убийстве поводов также не было – согласно свидетельским показаниям, он все это время был среди людей и на виду. А на следующий день лавочник, будучи в раздраженном состоянии, бросил кому-то из своих приятелей, схохмивших насчет «малефика», нечто вроде «да чтоб у тебя язык отсох».

– И он отсох.

– Точней, парень себе язык откусил. Прямо там, прямо спустя несколько мгновений. Умер, само собой – от потери крови. Тут лавочник резко передумал являться с повинной и попытался сделать ноги из Бамберга, походя выкрикивая проклятья всем пытавшимся его задержать. Но тут горожане то ли со страху, то ли не от большого ума не разбежались, прячась, а накинулись, рот заткнули, повязали и притащили его в Официум. После его казни, сдается мне, все и началось – и малефики, внезапно обнаружившиеся средь простых бамбержцев, и всплеск преступлений. Уж не знаю, как это связано, – то ли совпало так, то ли у горожан в головах что-то сдвинулось… Городок-то небольшой, тихий, громкие происшествия тут всегда были редкостью, а тут вдруг такое… Сделать выводы не берусь, но настаиваю на том, что до того случая все было, можно сказать, спокойно.

– Inspector Георг Штаудт, – произнес Курт с расстановкой. – Он говорил с тобой?

– Ему я рассказал то же самое, если ты об этом. Мой отчет он тоже видел.

– Он был осведомлен о том, как обстоят дела в Официуме на самом деле?

– О состоянии Гюнтера не знал точно.

– О чем еще спрашивал?

– В основном о судье Иоганне Юниусе и смерти его дочери. Интересовался слухами о призраке в доме.

– А кто установил факт отсутствия этого самого призрака?

– Я, – отозвался Хальс устало. – Провел там две ночи – ничего. Никаких бродящих по комнатам девиц с петлей на шее, никаких летающих силуэтов, никаких завываний и мутных фигур в окнах; словом, ничего из того, о чем сплетничали в городе. Дом, ясное дело, освятили – на всякий случай и по причине самоубийства в нем, – но никаких призраков там, убежден, отродясь не водилось.

– Штаудт интересовался чем-то еще? То есть, интересовался ли особенно, более детально, нежели чем другим? Нет идей, куда он мог направиться в тот день, когда исчез?

– Ни малейших. Расспросил меня о семействе Юниус, о призраке, о том, как проводилось расследование, – и молча ушел. Он вообще был, знаешь ли, не слишком общительным и словоохотливым.

– Да, наслышан… – вздохнул Курт и, подумав, осторожно спросил: – А внезапно присмиревшими шайками в городе он не интересовался?

Хальс удивленно поднял брови, откинувшись на потертую спинку стула, и непонимающе переспросил:

– Шайками?..

– Я заметил, что в Бамберге спокойно по ночам. Тишина, никто не шатается по улицам. Убежден, что вполне можно посреди ночи пройти из квартала в квартал неосвещенными улицами и не быть ограбленным. А также до меня доходили слухи о резне, которую кто-то устроил старейшинам бамбергского отребья. Да и не только им.

– А-а, – кивнул Хальс, – вот ты о чем… Было дело. Около года назад разгорелась уличная война – подонки устроили передел города. То ли их старики слишком зарвались, то ли кто-то из молодых решил прибрать к рукам все, что те нажили непосильным трудом, деталей не знаю, но и не суть; суть в том, что резня была и впрямь знатная. Трупы находили ad verbum всюду.

– И ни магистрат, ни Официум не вмешались?

– А зачем? – передернул плечами Хальс. – Всякая шваль режет друг друга – и слава богу, добропорядочным горожанам стало легче дышать. После первой волны смертоубийств на время наступило затишье, а затем, видимо, тем, кто остался, не по душе пришлись те, кто встал во главе после стариков, и пошла вторая волна. Вот с тех пор – ты прав, в городе по большей части тишь да благодать. Изредка что-то происходит, ясное дело, да и кражи не так чтоб совсем прекратились, но такого, как прежде, когда из дома ввечеру носу не высунешь, – не стало… Давно ничего серьезного не приключалось, до этой ночи, – со вздохом присовокупил Хальс и, помявшись, уточнил: – Говорят, там то ли императорская любовница сгорела, то ли твоя?

– Кто говорит? – уточнил Курт, и инквизитор неловко пожал плечами, отведя взгляд:

– Слухи… свидетели… Одни говорят, что погибшая была императорской фавориткой, а другие – что ты уж больно ретиво суетился вокруг пожарища и все пытался её живой отыскать, а после остался там до утра и полез в еще дымящийся дом, дабы найти тело… Вот я и предположил. Соболезную, если что.

– Благодарю, – сухо отозвался Курт. – А кто это сделал – свидетели не говорят? Не нашлось тех, кто что-то видел, слышал?

– Кто и что мог увидеть и услышать глухой ночью? – скептически покачал головой Хальс, толкнув ладонью ворох исписанных листов на столе перед собою. – Вот, куча показаний, и все одинаковые: спал, проснулся от дыма или голосов или засыпал, но увидел зарево и вышел посмотреть… Как и что случилось – неизвестно. Поскольку дело не рядовое, Гюнтер велел подсобить магистратским. Да и мне самому, по чести сказать, не хотелось бы, чтоб впоследствии говорили: «Бамберг? А, это тот городок, где императорскую любовницу убили». Или «любовницу Молота Ведьм», даже не знаю, что для дурной славы скажется сильнее…

– Разумно, – холодно заметил Курт, увидев краем глаза, как брезгливо поджала губы ведьма. – Версии есть?

– С версиями я пока обожду, – уклончиво ответил Хальс. – Спешка – она сам знаешь когда только нужна… Сейчас любое слово может отозваться дурно. Ведь я все еще помню, для чего прибыл тот inspector и для чего здесь ты. Болтать при тебе лишнее, сам понимаешь, не хочется – кто знает, какие из моих слов ты после вывернешь против меня, Гюнтера или Официума, а тем паче – после гибели своей женщины. Молва о том, что Гессе Молот Ведьм ничего и никого не любит и ни о чем не страдает, конечно, добрела и до нас, но я не желаю проверять на собственной шкуре, в самом ли деле это так, или это происшествие сдвинуло тебе крышу и лишило здравого взгляда на реальность.