Великая война России - Вадим Кожинов

Ал. МИХАЙЛОВ. Толстой — гений, а гений уникален, и его приход всегда неожиданен, внезапен. Вернемся, однако, к минувшей войне и к произведениям о ней. У вас что же — есть основания предрекать приход нового Толстого?

В. КОЖИНОВ. Я хочу сказать, что именно сейчас, когда война отдалилась от нас на три с половиной десятилетия, поэзия начинает поднимать ее освоение на новую высоту.

Ал. МИХАЙЛОВ. Но где подтверждение этому, где примеры?

В. КОЖИНОВ. Дело не в примерах, а в общей поэтической атмосфере, выразившейся хотя бы и в тех произведениях, о которых я говорил.

Ал. МИХАЙЛОВ. Не густо.

В. КОЖИНОВ. Так ведь я же и сказал: поэзия только начинает постигать тему войны во всем ее величии и глубине.

Ал. МИХАЙЛОВ. Не знаю, какие произведения о войне ожидают нас впереди, но могу назвать действительно великие произведения о войне, уже созданные нашими поэтами.

В. КОЖИНОВ. Что вы имеете в виду?

Ал. МИХАЙЛОВ. «Василия Теркина» и «Я убит подо Ржевом…» Твардовского, «Враги сожгли родную хату…» Исаковского — это великие произведения нашей литературы. Вообще я считаю, что если по-хозяйски, строго оглядим все, до сих пор написанное о войне, и соберем вместе, то мы получим такую антологию поэзии, которая даст представление читателям о судьбе народа и державы на крутом повороте истории, покажет силу и величие духа его и составит собой великую книгу русской литературы.

В. КОЖИНОВ. Я с благоговением отношусь к тем трем произведениям, которые вы здесь назвали, но допускаю, что впереди нас ждут произведения не менее значительные. Кстати сказать, очень характерно, что названные вами произведения написаны непосредственно во время войны или сразу же после нее. Они бесконечно ценны воплощенным в них дыханием эпохи. Но нельзя жить только этим. Мне кажется, что мы должны — и в этом заключается какая-то высшая цель критики — любить и то, что еще не написано.

Ал. МИХАЙЛОВ. Это платоническая любовь, а мы, критики, — живые люди, и надо, если можешь, любить то, что заслуживает любви сегодня, ибо создана, как я считаю, великая литература о войне. Она — наше достояние. Мы ее еще не вполне оценили. Хорошо, конечно, если молодые поднимутся на новую ступень…

В. КОЖИНОВ. На высшую!..

Ал. МИХАЙЛОВ. Ну что ж, как говорится: «Вы, нынешние, ну-тка!»

В. КОЖИНОВ. Думаю, что так оно и будет.

Ал. МИХАЙЛОВ. Поживем — увидим. Буду рад каждой удаче.

О самой, быть может, чудовищной тайне XX века

Виднейшая сионистская деятельница Голда Меир (в 1969–1974 гг. — премьер-министр Израиля) писала в своих мемуарах «Моя жизнь» о Ханме Вейцмане: «Для евреев всего мира это был «царь иудейский»… он был живым воплощением сионизма… и влияние его было огромно».[147]

Вейцман родился (в 1874 году) и вырос в России, к концу века перебрался в Германию, в 1903 году поселился в Великобритании и вскоре стал одним из лидеров сионизма. В 1920–1946 гг. Вейцман почти бессменно возглавлял две важнейшие структуры — Всемирную сионистскую организацию и Еврейское агентство для Палестины, а с 1948 и до кончины в 1952-м был первым президентом государства Израиль. Словом, он являл собой, если воспользоваться вместо «царь иудейский» более скромным определением, человека № 1 в сионизме, причем занимал это место в течение более тридцати лет и, в частности, во время мировой войны 1939–1945 гг.

По-видимому, очень многие люди, знающие о Вейцмане, — как евреи, так и люди других национальностей — видят в нем великого деятеля, принесшего неоценимое благо своему народу. Однако есть просвещенные евреи (не говоря уже о мыслящих людях вообще), которые совершенно иначе понимают и оценивают роль Хаима Вейцмана.

Так, в книге американского раввина М. Шонфельда «Жертвы Холокоста обвиняют. Документы и свидетельства о еврейских военных преступниках» (Нью-Йорк, 1977) Вейцман аттестуется как главный из этих самых преступников. Особое внимание обращено здесь на заявление Вейцмана, сделанное им еще в 1937 году:

«Я задаю вопрос: «Способны ли вы переселить шесть миллионов евреев в Палестину?» Я отвечаю: «Нет». Из трагической пропасти я хочу спасти два миллиона молодых… А старые должны исчезнуть… Они — пыль, экономическая и духовная пыль в жестоком мире… Лишь молодая ветвь будет жить».[148]Таким образом, предполагалось, что четыре миллиона европейских евреев должны погибнуть (о реальном значении этих цифр — см. примеч.2. Это «пророчество» Вейцмана, в общем-то, довольно широко известно, но далеко еще не осмыслено во всем его поистине поразительном значении. Поразительна уже сама уверенность прогноза: ведь к 1937 году еще ни один еврей не погиб от рук нацистов по «обвинению» в том, что он еврей (хотя, конечно, евреи, как и люди других национальностей, с 1933 г. подвергались нацистским репрессиям по политическим обвинениям). Первые нацистские убийства евреев по «расовому признаку» произошли в так называемую «ночь битого стекла» — то есть в конце 1938 года (тогда погиб 91 человек). Тем не менее Вейцман уверенно предсказывает глобальное уничтожение евреев, которое действительно началось лишь через пять лет.

Вейцман объяснил свое если не равнодушие, то по крайней мере вполне спокойное отношение к предстоящей гибели четырех миллионов европейских евреев: они, мол, только «пыль» и посему «должны исчезнуть…»

Но уместно отметить, что в сионизме имелась и иная тенденция. Так, называвший свой сионизм «гуманитарным» широко известный Владимир (Зеев) Жаботинский (I860—1940) еще до обсуждаемого заявления Вейцмана выступил в своей книге «Еврейское государство» (1936) с критикой программы вейцмановского толка. Он не без язвительности писал, что целью этой версии сионизма «является создание в Палестине чего-то нового, усовершенствованного… Мы должны выпустить «еврейский народ в исправленном издании»… что-то вроде «еврейский народ в избранных фрагментах». Для этой цели нужно придерживаться осторожной селекции и тщательного выбора. Только «лучшие» в Галуте (диаспоре) должны войти в Палестину. По вопросу, что будет с остатками «рафинированного» в Галуте, теоретики — представители этой концепции не любят говорить…»

Сам же Жаботинский доказывал, что незачем отбирать «лучших» из евреев: «Надо думать, что жизнь в атмосфере собственного государства вылечит понемногу евреев от криводушия и телесного уродства, причиненных нам Галутом, и создаст постепенно тип этого «лучшего еврея»…» (С. 49, 50.)

Но, во-первых, Жаботинский ошибся, обвиняя «теоретиков» в нежелании говорить о том, что будет с еврейскими «остатками»: в следующем же году Вейцман высказался об этом, как мы видели, с полнейшей ясностью. Во-вторых, Жаботинский, имея большую славу, не имел сколько-нибудь значительной власти в сионистском движении. Его биограф И. Орен пишет о нем: