В.И. Ленин. Полная биография - Владлен Логинов

В эти дни все «товарищи наши, – продолжает Сильвин, – работали не покладая рук и не только распространяли листовки, встречаясь с отдельными рабочими в трактирах, на кладбищах, в скверах и т. п., но, надев рабочие блузы, иной раз вымазав лицо сажей, шли в самую гущу рабочих на их импровизированные сборища и собрания. Работа велась дружно; на этой работе и произошло фактическое объединение с нашим “Союзом борьбы” всех до сих пор отдельно работавших групп, группы Ленгника с его товарищами, остатков тахтаревской группы (Катин-Ярцев), глазовской группы. Все они распространяли наши листки и координировали работу своих агитаторов с нашими»338.

В российской прессе о стачке не печатали ни единой строчки. Но повсюду – в чиновных кругах и светских салонах, в трактирах и на улицах – только о ней и говорили. По просьбе «Союза» Потресов написал обращение «К русскому обществу» с призывом к пожертвованиям. «Это, – говорилось в листовке о забастовках, – стремление вперед из тины застоя, это – подымающаяся волна сознательной или становящейся сознательною массы, призванной смести нашего общего врага – самодержавие»339.

Пресса Англии, Франции, Германии, Австрии, Швейцарии давала о стачке самую подробную информацию. В Англии сбор пожертвований начало «Общество друзей русской свободы», во главе которого стояли эмигранты-народники Н. Чайковский и Ф. Волховский. Откликнулись английские тред-юнионы. Собранные деньги, вместе с «Адресом английских рабочих», подписанным лидерами социалистических партий и профсоюзов, переслали в Россию. И позднее – вместе с ответом, составленным Потресовым, – «Союз» опубликовал «Адрес» листовкой.

10 июня градоначальник, генерал-майор Клейгельс, как бы заимствуя методы «Союза», расклеил по фабричным районам листки, требовавшие прекращения забастовки и обещавшие рабочим, что «жалобы, подлежащие удовлетворению согласно закону, будут удовлетворены немедленно». А в беседах с рабочими, обращаясь к их патриотическим чувствам, он говорил: «Успокойтесь, подумайте, что царю надо возвращаться домой. Как же он въедет в бунтующую столицу?» Но увещевания не помогали, и, сдирая генеральские листки, стачечники посмеивались: «Наши – то есть прокламации “Союза” – лучше».

Тогда на окраины двинули полицию и казаков. «Около 5 часов утра, – рассказывал рабочий фабрики Кожевникова, – во двор дома № 12 по Воронежской улице, где помещается около четверти всех рабочих Кожевниковской фабрики, пригнали массу жандармов и полицейских с дворниками. Околоточные, в сопровождении городовых и дворников, стали ходить по квартирам и таскали с постели. Раздетых женщин брали с постели от мужей… Таким образом, полицейские разбудили и выгнали из дома большую половину его жильцов. Впрочем, большая часть попряталась, кто на чердак, кто в ватерклозет. Несмотря на то что на фабрику под руку водили, всего удалось загнать туда человек 20, и те с 8 часов утра ушли все до единого»3.

Лишь к 18 июня стачка улеглась. «Рабочие всюду вновь вернулись к своим станкам, но уже не теми, какими от них отошли. За время стачки рабочим пришлось столкнуться с правительством лицом к лицу, и столкновение не прошло бесследно. С одной стороны, “увещевания”, подкрепляемые угрозами, с другой стороны, крутые меры, применяемые к мирным забастовщикам, производили настоящую революцию в головах даже наименее сознательных и наиболее забитых рабочих, заставляя их задуматься над вопросом, кто их действительные друзья и защитники их интересов и кто их угнетатели и враги… Тем, чем раньше интересовались лишь единицы и десятки, теперь стали интересоваться тысячи»340.

Начались массовые аресты и высылки забастовщиков из столицы. «По опустевшим улицам рабочих районов, – рассказывает Тахтарев, – передвигались отряды жандармов и казаков. Петербург казался на военном положении. Можно было бы подумать, что на улицах его совершается революция». И нередко «можно было видеть идущую по городу толпу рабочих, оцепленную полицией. Это вели “подстрекателей” в какой-нибудь не заполненный еще участок, где держали несколько часов или дней, потом высылали. В этих толпах, попадавшихся на улицах Петербурга, вы могли увидеть и довольно хорошо одетых “квалифицированных”, и бедно одетых чернорабочих, даже молодых матерей с ребятами на руках, и отца с шагавшим подле сынишкой. И шли они часто даже как будто веселые».341

О настроении, в котором пребывали члены «Союза», Борис Горев вспоминает: «Нам казалось, что все кругом уже насыщено революционным электричеством. Помню, я шел раз с М.А. Сильвиным в один из ярких солнечных, майских вечеров по набережной Невы, и Сильвин, передавая то настроение, которое наполняло нас обоих, с глубоким убеждением сказал: в воздухе пахнет революцией, “гидра революции поднимает голову”. Более трезвым людям мы могли казаться смешными фантазерами»342.

А 15 (27) июля в Лондоне открылся IV конгресс Интернационала. Впервые российская делегация представляла на нем не эмигрантские группы, а реальное пролетарское движение. Помимо Плеханова, получившего мандат от «Союза борьбы», и других членов группы «Освобождение труда», для участия в конгрессе прибыли и трое знакомых Владимира Ильича: из Берлина – Бухгольц, а из Питера – Струве и Потресов. И делегаты конгресса особо приветствовали молодых русских социал-демократов343.

Информацию о стачке Владимир Ильич регулярно получал от Анны Ильиничны. Так что характер движения и его масштабы были ему известны. Как бы вновь повторялась ситуация 1891 года. Где-то совсем рядом тяжелой поступью вышагивала сама История, а обстоятельства – на сей раз тюрьма – изолировали его от этих событий. Впрочем, упрекнуть себя в чем-либо он не мог: его роль в том, что происходило на воле, была достаточно очевидна, и даже противники – ни тогда, ни позднее – не могли отрицать ее344. Ну а поскольку, как заметил Мартов, «личным тщеславием» Владимир Ильич не страдал345, то гораздо больше, нежели дележ лавровых венков, его занимала другая проблема.

Как раз накануне стачки ткачей произошел эпизод, о котором вскоре вроде бы и забыли. «Быть может, под впечатлением известий о московской “ходынке”, – рассказывает Мартов, – во время коронационных торжеств на улицах Петербурга произошли дикие сцены, особенно в фабричных районах: подвыпившая молодежь и, главным образом, конечно, хулиганы, произвели ряд бесчинств, заставивших прекратить празднества»346. И в июньской книжке «Русского богатства» Михайловский с горечью написал: «Мысль невольно поднимается к общему вопросу о нашем отношении к народу вообще, к его духовной жизни в частности».

Мартов так расшифровал смысл этой фразы: Михайловский полагает, что «развитие капитализма создает у нас не революционное рабочее движение, а общественное разложение, выражающееся в хулиганстве “дикарей цивилизации”»347. Иными словами, сентиментальное «народолюбие», на котором воспитывалось несколько поколений российской молодежи, у либеральной интеллигенции постепенно сменялось патологической «народобоязнью».

Правда, в те дни, когда тираж журнала вышел в свет, питерские рабочие вполне доказали свою «цивилизованность». Но проблема-то оставалась…

Полагать, что Михайловский в принципе отвергал какие-либо народные выступления, было бы неверным. Как раз в принципе – он был за. Но за выступления организованные, дисциплинированные, четко формулирующие цели и задачи движения. Так, как это делалось, например, в Германии: принимается решение, собираются рабочие, строятся в колонны, поднимают лозунги и транспаранты, а впереди – оркестр и известные всем лидеры. Получается солидно, вполне цивилизованно, а стало быть, и результативно. Значит, необходимо сначала просветить рабочих, поднять уровень их сознательности и организованности, а уж потом затевать активные действия. И в те самые дни, когда Михайловский публикует свой обзор, Ульянов заканчивает в тюрьме работу над брошюрой «О стачках». Он пишет ее молоком меж книжных строк, Крупская проявляет и переписывает текст, а затем отдает в набор. Но 24 июня при аресте Лахтинской типографии народовольцев рукопись изымается и пропадает в полицейских архивах.