Дата собственной смерти - Анна и Сергей Литвиновы

Вика уселась в то утро в машину Хозяина усталая, не выспавшаяся, совсем расклеенная. Погрузила полную сумку продуктов – термос с крепким кофе, как он любит, и помидорки, и колбасную нарезочку, и вареную картошку, и курицу. А Хозяин был сначала злой и молчаливый, и хмурился, и курил, а потом солнце поднялось из-за горизонта и стало светить радостно и по-летнему, и тогда он за рулем как-то отмяк, приспособился к дороге, расслабился… И они ехали по пустому бетонному шоссе, и он стал объяснять ей, что дорогу эту в народе называют «бетонкой», а еще «Четвертым кольцом», и построили ее во времена холодной войны, чтобы тайно и быстро перебрасывать по ней баллистические ракеты. А Вика сидела, сидела, думала о себе и о своей жизни, а потом вдруг взяла и спросила, не в склад, не в лад. Спросила – и сразу же испугалась и покрылась краской стыда:

– А правда, что вы – мой отец?

Голос ее прозвучал тихо, и совсем невпопад, и ветер шумел из открытых окон, но Борис Андреевич все равно расслышал, уставился на нее, оторвавшись от дороги.

– Что?!

А Вика сразу, по одному виду его поняла, что все, что рассказала ей Тамара, – правда, и отвернулась, и сердце у нее наполнилось успокоением и радостью.

– Кто тебе сказал? – продолжал настаивать он.

Хоть Вика и отвернулась, но чувствовала, что он глядит, не отрываясь, на нее.

– За дорогой следите, – сказала она, тихо улыбаясь, – разобьемся.

И тогда он ударил по тормозам, и машина вильнула и съехала на обочину.

– Это тебе Тамара рассказала, – утвердительно проговорил Борис Андреевич. А она сидела, по-прежнему отвернувшись, и наслаждалась ситуацией. – Ах, дура, какая дура!.. И зачем я только ей открылся! – И Хозяин с силой ударил ладонями о руль.

Он снова повернулся к Вике:

– Что ты хочешь знать?

Она, наконец, глянула в его сторону и улыбнулась сквозь слезы:

– Ничего я не хочу.

Вика и вправду тогда ничего больше не хотела знать. Она уже уверилась в самом главном: что он – ее отец, а все детали в сравнении с одним этим фактом становились незначительными.

– Знаешь, что? – сказал тут он – Хозяин, обернувшийся отцом; отец, притворявшийся Хозяином. – Давай мы с тобой здесь перекусим. Да и поговорим.

И он свернул с трассы по проселочной дорожке в лесок и остановился. И они выбрались из машины, и Вика постелила на капот клеенку, и разложила закуски, и налила кофе. И светило почти летнее солнце, и надрывался сумасшедший соловей, так и не нашедший пары за все предыдущие ночи, и пахло черемухой. А еще – доносились ароматы крепкого кофе, жареной курицы и не успевшей остыть картошки (Вика ее в фольгу завернула и в два полотенца). И эти запахи и звуки: черемуха, соловей, яркое солнце, нежная зелень, кофе – навсегда запечатлелись в ее памяти фоном к рассказу Хозяина. К рассказу ее отца.

Рассказ Бориса Андреевича Конышева

– Я был тогда молодой, очень дурной и очень наглый. Все это давным-давно случилось, в конце шестидесятых годов. Я учился в Москве, в очень модном и даже блатном вузе. Отец мой, как ты, может быть, слышала, был секретным полковником, занимался космосом; мама – работала в лесном министерстве. У нас была хорошая квартира, и дача, и даже машина «Москвич», что по тем временам являлось невиданной роскошью. Характер у меня был легкий, много друзей, девушки. Большинство – студенты – из таких же, как я, обеспеченных семей. Впрочем, мы тогда этим понятиям – «обеспеченный», «малообеспеченный», «богатый», «бедный» – много внимания не уделяли. Все были равны как на подбор; все, если мерить нынешними временами, почти что нищие. Мы с друзьями ходили в кино, на катки, катались на лыжах, и в бары и рестораны тоже ходили – когда стипендию получали.

Так вот, однажды я торчал с компашкой друзей – Колька Прокопцов да Мишка Инков – в кафе «Молодежное». Это было модное кафе, оно находилось на улице Горького, нынешней Тверской, – сейчас на его месте очень дорогой рыбный ресторан. Но в те времена студенты вполне могли в него зайти. Вот там и тогда я и познакомился с твоей матерью.

Ты меня, наверно, хочешь спросить, какая она была? Ты знаешь, я тебе отвечу честно: я сейчас уже не помню. Во всяком случае, ты, Вика, на нее совершенно не похожа. Кстати, ты и на меня-то не очень похожа. Но самое главное тебе могу сказать: ты эффектней и красивей, чем она. Хотя ей тогда было двадцать два, а тебе сейчас тридцать пять – извини, что напоминаю о твоем возрасте. Но я, собственно, имею в виду, что она, мама твоя, была какая-то… Не скажу блеклая, но… Незапоминающаяся, что ли… Ты и вправду намного лучше.

Ты меня можешь спросить: зачем же я тогда с ней познакомился? И я тебе отвечу: сам не знаю. Сильно выпимши был. Мы ведь тогда, знаешь ли, пили коктейли – всякие смеси шампанского, ликера, коньяка, да еще бармены в напитки наверняка водки добавляли, чтобы посетители быстрее дурели… Словом, я тогда как в дыму был… Вот и познакомился с твоей мамой – из чистого молодечества. Она с подружкой сидела за соседним столиком. Инков, значит, ее подружку закадрил. А Коля Прокопцов в тот вечер без пары остался.

Зачем я выбрал ее, Галину? Ну, еще и потому, что – извини меня, конечно, но начистоту так начистоту – она показалась мне легкой добычей. В общем, мы в тот вечер с друзьями разбежались, и я потащился ее провожать. Она училась в педагогическом – как я узнал потом, на последнем курсе – и жила в общежитии. Я ее проводил до общаги в Лефортово, и мы с ней даже целовались перед входом в общежитие, и я дал ей свой телефон – у нее самой, конечно, никакого телефона и не было.

Я, честно говоря, наверное, быстро забыл бы о ней, Галине, как вдруг она звонит: «Привет, как дела, как ты вчера добрался?» А потом: «Давай встретимся» – сама предлагает. Ну, я подумал и согласился: почему бы нет? Сходили мы с ней в кино, потом я ее снова до общаги проводил… А она, Галя, тут и говорит: «Может, зайдешь? А то выключатель у лампы сломался, а мне курсовую писать». Поднялся я к ней в комнату – такой, знаешь ли, девичий казарменный уют. Четыре железные кровати, четыре тумбочки, шкаф. Никого, кроме нее, дома нет. Ни единой девчонки-соседки. Починил я выключатель, а потом, сам не знаю как, очутился в ее койке. При этом – честно тебе, Вика, скажу – не испытывал я к ней ровным счетом никаких чувств. Ничего, кроме влечения. Знаешь, это у двадцатилетних парней бывает – когда, извини, все равно где, все равно с кем. – Он усмехнулся. – Юношеская гиперсексуальность по-научному называется.

Так и стали мы с Галей встречаться. Ходили с ней в кино и даже в театр. Я регулярно бывал у нее в общежитии – когда ее соседок дома не было. А когда они оказывались в комнате, Галя от другой какой-нибудь, пустой, ключи брала. Несколько раз она у меня дома бывала – естественно, пока родители работали. Я ее даже со своими друзьями познакомил. При этом – повторюсь, Вика, – никаких чувств я по отношению к ней не испытывал. Мне удобно было с ней встречаться, потому что это решало многие проблемы, связанные с моим необузданным, как у многих молодых мужчин, половым влечением. Я даже в то время был влюблен совсем в другую девушку – ту, которая впоследствии стала моей первой женой. У мужчин, если ты не в курсе, такое часто бывает: спишь с одной, а влюблен в другую. Особенно по молодости. Но она – другая – выглядела недотрогой, и я тогда помыслить не мог, что с ней можно делать все то же самое, что с Галей. Вот и получалось, что я с одной девушкой спал, а другую – молча обожал. И при этом даже не задавался вопросом: а что испытывает ко мне она, твоя будущая мать? Мне, дураку, казалось, что ее так же, как и меня, устраивает эта интрижка, густо замешанная на сексе, и она свиданничает со мной по тем же самым причинам, что и я с ней.