Жена штандартенфюрера - Элли Мидвуд

— Потому что они ещё не встречались с нашим гестапо. Вот, возьми это тоже.

Я сняла свои бриллиантовые серьги, золотое колье и два кольца, оставив только помолвочное и обручальное. Адам нахмурился, когда я завернула всё это в носовой платок и сунула ему в карман.

— Это тоже продай перед отъездом и дай деньги тем, кому это будет нужно, ладно?

— Ты уверена?

— Ну конечно, уверена. Я не могла принести наличные, потому что пачки купюр выпирали бы у тебя из карманов и выглядели подозрительно. А это гораздо проще спрятать.

— Я к тому, что… Это всё-таки твои драгоценности.

— Просто камни и метал, Адам. И если эти камни и метал купят кому-то хлеб, я буду очень рада.

— Я сам лично за этим прослежу.

— Вот и хорошо. А теперь давай помолимся.

Я встала на колени на молельную скамью и переплела пальцы под подбородком. Адам остался сидеть на своём месте с неестественно прямой спиной, наверное до сих пор чувствуя себя некомфортно в католической церкви. А мне вот не было дела до того, какому из богов молиться, только бы ответил кто-нибудь.

* * *

Я нервно постукивала мыском туфли по полу. Генрих вот уже двадцать минут был на телефоне с начальником управления транспортного бюро Берлина. Наш поезд отбывал всего через полчаса, и время было на исходе.

— Вильгельм, как давно мы знакомы? Я хоть раз сделал хоть что-то, что могло бы тебе навредить? Да, я понимаю, ситуация необычная, но ты только подумай: они отправляют всех этих абсолютно здоровых людей в Дахау, а мы оба знаем, что это означает. Это же просто смешно. Я знаю. Да. Да потому что Гейдрих хочет всех до единого евреев перебить, вот почему. Мы сидим на очень больших деньгах, ты разве не понимаешь? Если мы пошлём их к Густаву на фабрику вместо Дахау, весь доход от их работы осядет в наших карманах, понимаешь ты или нет? Евреям ведь никто платить не собирается, все деньги идут нам, СС. Эти люди могут работать, я их только что сам лично видел, они на соседней платформе, совсем рядом с нами. Они не ходячие скелеты, как наши немецкие, это же просто кощунство! Я смотреть на это не могу, это всё равно, что деньги на ветер выбрасывать, но Гейдрих ведь слушать не станет! Да ничем ты не рискуешь, я рискую. Под мою личную ответственность, договорились? Прошу тебя, сделай это для меня, одолжи друга. А я тебе наличными заплачу за каждого из них… А как только я продам их Густаву, я с ним договорюсь, чтобы половина дохода от их работы шла тебе. Да не волнуйся ты за бумаги, я буду в Берлине уже в среду и подпишу всё, что ты попросишь, только пожалуйста, распорядись насчёт транспорта и отправь их к Густаву. Да какое мне дело, что комендант раскричится, скажи ему, чтобы мне лично звонил. Я со всем разберусь, как только вернусь в Берлин. Обещаю тебе, Вильгельм, слово офицера даю, не будет у тебя никаких неприятностей! Да, под мою единоличную ответственность. Да. Ну конечно же. Спасибо тебе. Я забегу к тебе сразу же по возвращении, и принесу все деньги. Да. Спасибо ещё раз тебе огромное, ты меня очень выручил. Прошу тебя, давай прямо сейчас; я хочу увидеть, как их поезд отправится до моего. Спасибо, Вильгельм, я выразить не могу, как ценю твою помощь. Я у тебя в долгу.

Генрих повесил трубку и повернулся ко мне с победной улыбкой. Нас было всего двое в служебном кабинете начальника станции, а поэтому он не пытался сдержать своих эмоций.

— Всё, родная, всё устроено. Это стоило нам небольшого состояния, но зато теперь у этих людей хотя бы появится шанс на выживание.

Я крепко его обняла. Генрих только что провернул крайне опасную сделку, спросив до бесстыдства коррумпированного начальника транспортного бюро в Берлине перенаправить поезд с французскими евреями, который должен был направляться в один из самых страшных лагерей в Германии — Дахау. Как только мы увидели тех людей, которые, мы уже знали, не проживут дольше двух-трёх месяцев, если их не убьют по прибытии, Генрих покачал головой и сказал, что он будет проклят, если всех их до одного не вытащит.

Единственным способом, как он мог это сделать, было позвонить «другу», любящему деньги куда больше идеалов рейха, и вежливо попросить его об очень хорошо оплачиваемой услуге. «Другу» вовсе не надо было знать об истинных мотивах Генриха, который хотел послать французских евреев на одну из немецких фабрик по производству амуниции, где и порции были в три раза больше, чем в Дахау, да и работа сама по себе не была настолько изнуряющей. Они могли жить в более-менее просторных домах в близлежащем гетто, вместо удушливых, битком набитых бараков — они могли выжить. Но всё, что нужно было знать начальнику бюро, так это то, что он будет получать пятьдесят процентов прибыли с каждого работника, и этого оказалось достаточно, чтобы он закрыл глаза на пару правил и законов, особенно когда Генрих готов был взять на себя полную ответственность в случае если кто-то наверху сильно разгневается.

— Это неважно, Генрих. Это всего лишь деньги.

— Деньги теперь могут покупать жизни, ты представляешь? Как будто мы снова вернулись в средневековье.

— Так и есть. У нас правит император с неограниченной властью, есть рабы и даже своя собственная инквизиция — гестапо.

Генрих только вздохнул и открыл для меня дверь.

— Пойдём-ка выйдем на платформу. Хочу убедиться, что их поезд отправится без проблем.

Через пятнадцать минут, когда водитель «еврейского» транспорта и офицер со списком чесали затылки в растерянности, тихо поругиваясь на берлинских транспортников, которые, похоже, сами не знают, чего хотят, Генрих подмигнул мне. Я заговорщически улыбнулась ему в ответ. У нас в очередной раз всё получилось.

Берлин, май 1941

Я потёрла глаза в надежде, что резь пройдёт, но это конечно же никоим образом не помогло. После девятнадцати часов непрерывной работы ничего уже не поможет. Я взглянула на Барбару, ещё одну SS Helferin, радистку, которая выглядела настолько же измождённой, как и я. Нас осталось всего две в кабинете, заставленном многочисленной радиоаппаратурой, после того как группенфюрер Гейдрих распустил остальной персонал по домам. Барбара вызвалась остаться, потому что хотела произвести благоприятное впечатление на начальство; я же осталась, чтобы убедиться, что наша последняя операция завершилась успехом.

Начальники отделов, все сидящие по своим кабинетам несмотря на поздний час, с ужасом ожидали сообщения, которое мы должны были вот-вот получить. Я мысленно молилась богу, чтобы пришло позитивное подтверждение, и он, видимо, наконец-то услышал мои молитвы. Я едва сумела скрыть улыбку, когда передавала расшифровку, записанную на небольшом листе бумаги, лично в руки адъютанту группенфюрера Гейдриха. «Операция провалена. U-110 перехвачена, груз также перехвачен. Связь скомпрометирована».

Когда адъютант Гейдриха поспешил с докладом к группенфюреру, я впервые стала свидетелем того, как тот потерял своё обычное ледяное самообладание и начал кричать и ругать на чем свет стоит в не самых подобающих благовоспитанному господину выражениях весь британский морской флот, а также их жён, сестёр, матерей и всех дальнейших родственников женского пола. Я вышла из приёмной едва ли не хихикая. Тщательно спланированная операция, над которой мы работали в течение последних нескольких месяцев, наконец-то себя оправляла: «груз», перехваченный британским морским флотом из нашей субмарины, представлял собой бесценное сокровище рейха — последнюю, перемоделированную шифровальную машинку «Энигма». «Энигма» была впервые изобретена и использовалась во время Великой Войны, а затем раскодирована и перемоделирована польскими криптографами около десяти лет назад. Наша новая модель была ещё более усовершенствованной, гораздо более сложной, чем её предшественницы и, как говорили, комбинации, создаваемые на ней, было невозможно расшифровать. Только вот теперь, благодаря совместным усилиям британской разведки и нашей контрразведывательной группы здесь, в Берлине, состоящей из Ингрид, Генриха, Рудольфа («мужа» Ингрид, согласно их легенде) и меня, «Энигма» попала в руки к союзникам.