Список войны - Валерий Поволяев

Дальше двигались молча. Первым не выдержал Шурик, позвал:

— Дед, а, дед!

— Ну! — вскинулся дед Петро, плетущийся следом за председателем в невесёлом раздумии: вот возьмёт Федякин и убежит, а потом встретит в тёмном углу, да и засветит кулаком промеж глаз, вот тогда совсем худо будет. Рука-то у Федякина мясистая, сильная, такой рукой он запросто отправит деда к всевышнему на свиданку. Либо ещё хуже — ножом, как порося, прирежет. Нет, не за своё дело он, старый хрен, взялся, не его это забота — дезертиров ловить. — Чего надобно?

— Иди на конюшню, лошадь запрягай. В район поедем. Я тебя с этим вот гражданином, — Шурик повёл головою в сторону Федякина, — в правлении ожидать буду.

До райцентра езды часа два, — не меньше, — по плоской и звучной от жаворонкова пенья степи, остро пахнущей весенними травами: диким луком и проклёвывающимися сквозь землю цветами саранки. В дороге встречается и лесистые овраги, мрачные калужины, в которых до войны водились жирные караси, толстые и неповоротливые, как лапти, с заплывшими жиром глазками: сейчас этих карасей выгребли из калужин, по берегам растёт высокий черноголовый рогоз, где, по свидетельству почтаря Козырева, строят свои хижины и живут степные лешие.

Когда ехали по степи, дед сидел за «рулём», правил лошадьми, Шурик с ружьём располагался сзади, Федякин же, обвядший, похудевший, растерявший удаль и щекастость — посредине. На подъезде к оврагам Шурик пересел на дедово место, взял вожжи в руки. Тут надо зорким быть, иначе телега запросто взбрыкнуть может — и вверх колёсами, уж больно неровная дорога: вся в колдобинах, из которых вылезают старые корни, похожие на руки, колдобины сменяют заросшие ряской и «бабьей радостью» бочаги, каждый год они образуются на новом месте, и их на удивление быстро затягивает нежно-яркая, вроде бы безобидная зелень, ловко маскирующая опасные, полные жидкой грязи ямы, между бочагами и колдобинами лежат заплесневелые, глубоко взросшие в землю валуны.

Одолели один овраг, другой, начали спускаться в третий.

— И как только почтарь умудряется эти увалы форсировать и голову не ломает, а? — пробормотал недовольно Шурик, глядя, как лошадёнка изо всех сил напрягается костистым крупом, выдёргивая телегу из очередной выбоины, фыркает от натуги, роняет с губ пену.

— Очень просто — лавирует меж бочагами, как барыня на танцах меж кавалерами, — хихикнул дед Петро и вдруг пронзительно, словно заяц, просечённый дробью, заверещал.

Шурик стремительно оглянулся, бросил вожжи, дед Петро, держась обеими руками за глаз, медленно заваливался назад. Федякина, сидевшего посреди телеги, не было. Он, соскочив со своего места, трясся в мелком беге рядом и пытался выдернуть из-под деда ружьё, которое тот придавил своим плотным и тяжёлым, совсем недедовским телом. Лицо у Федякина потемнело от злости, он не ожидал, что взять дробовик будет трудно.

— Ах-ха, мер-рзавец, — простонал дед Петро, — я ж тебя счас застрелю, мер-рзавец.

— Стой! — заорал Шурик, и Федякин, словно бы отрезвев от его крика, перестал выдергивать из-под деда ружьё, разинул рот в яростном ругательстве, отпрыгнул в сторону от телеги, покатился вниз по дну оврага, ломая кусты и перепрыгивая через бочаги.

— Сто-ой, га-ад! — закричал Шурик снова. — Стреля-ять буду! — он пытался высвободить из-под деда ружьё, но это у него, как и у Федякина, не получалось. — Сто-ой, фашист!

Из глаз у Шурика брызнули слёзы обиды, гнева, бессилия. Федякин, по пояс скрытый кустами, вдруг растворился в горячей пелене, застившей Шуриковы глаза, и Шурик понял, что Федякин сейчас уйдёт. Совсем уйдёт — до густого подлеска ему оставалось всего ничего, каких-нибудь двадцать-двадцать пять метров. Он же их в несколько прыжков одолеет, вот чёрт!

— Де-ед, ружьё! — бессильно простонал Шурик. — Удерёт ведь. Совсем сейчас удерёт.

— Держи мер-рзавца! — прохрипел дед. — Он мене, сволота, глаз выбил.

Бегущий Федякин тем временем застрял — угодил в калужину с проклёвывающейся гречкой «бабьей радости» и никак не мог выбраться из неё, ноги вязли в клейком густом месиве, в калужине чавкало, хлопало пузырями, ярилось хрипло и никак не хотело отпускать Федякина.

— Отпусти, — выжал Федякин из горла крик с мольбою и злостью. Всхлипнул. — Ну, отпусти же! Не то ведь застрелят меня. Дай уйти!

Шурик тем временем всё же вытащил из-под деда ружьё, притиснул приклад к плечу, стёр мокроту с глаз, поймал дезертира на мушку.

— Патр-роны запасные у меня в кармане, возьми их, — прокашлял жалобно дед Петро. — Картечью заряжены, «двумя нолями». Слышь, председатель, в кармане патроны! Слышь!

— Сто-ой! В последний раз предупреждаю… — Шурик задохнулся в крике. Откашлялся. — Иначе стреляю. Сто-ой!

Но Федякин, выбираясь из калужины, хрипя и матерясь, будто и не слышал Шурика.

— Во-от патроны, — дед Петро достал из кармана три озеленённых окисью латунных стакашка, — дер-ржи!

Шурик, вспомнив прочитанное где-то, что убегающих бандюг обычно бьют по ногам, стреляют не под лопатки, а в конечности, опустил мушку ниже, помедлил с выстрелом, ожидая, когда же Федякин выберется из калужины окончательно. Озноб и возбуждение прошли, в груди всё улеглось, даже сердце, кажется, перестало биться в ожидании выстрела, мозг работал спокойно, холодно, расчётливо. Федякин наконец одолел калужину, выбрался на твёрдое место, снова врубился в кусты.

И тут вдогонку ему ударил выстрел. Было слышно, как дробины мазнули рикошетом по камням, со свистом ушли вверх, отбитые булыжной бронёй. Промазал! Шурик выдернул из дробовика гильзу, швырнул в телегу, из дедовой руки выхватил новый патрон.

— Стой-ой, га-ад!

И, похоже, Федякин его послушался. Остановился, поворачиваясь лицом к телеге, испуганный, с белым сахарным лицом, потом вдруг подкосился в коленях и упал навзничь.

«Уби-ил! — мелькнуло в мозгу у Шурика неверяще. — К-как же это так — человека убил, к-как же это так? Не может быть, не убил я его, он нарочно упал. Вы понимаете, люди, нарочно».

Понесся, перепрыгивая через кусты, вниз, к Федякину, задыхаясь и выкрикивая на бегу:

— П-перестань притворяться, п-перестань! Ведь я же тебя по ногам бил, чтобы ты не убегал. Я ж предупреждал тебя, что стрелять буду. И-перестань притворяться. Ну!

Однако Федякин лежал не шевелясь.

— Ну, вставай, перестань притво… — Шурик осёкся на полуслове, увидев, что выгоревшие федякинские брюки в нескольких местах посечены дробью и сквозь мелкие рванины кое-где уже проступила кровь.

Значит, всё же попал, значит, убил Федякина. И теперь судить будут не дезертира, а его, председателя колхоза Александра Ермакова. Но ведь Федякин сам во всем виноват — он соскочил с телеги, чуть не убил деда, глаз ему повредил, хотел дробовиком завладеть — Федякин сам во всём виноват, только он, и больше никто!

Федякин застонал, пошевелился — видно, был контужен дробовым охлестом, оглушило его.