Век-волкодав - Андрей Валентинов

— А я перчатки не взяла, — пожаловалась Зотова, пряча пальцы в карманы шинели. — Те, что ты, Семен, мне осенью привез. И шляпу дома оставила. Купила недавно, Маруська, подруга, уговорила. Мол, самая мода, чуть ли не французская «Шинель». А как надела, как в зеркало взглянула… Нэпманша я, что ли?

Семен Петрович Тулак поднял лицо к плачущему дождем небу, улыбнулся.

— Как здорово, Ольга! Я снова дома, в России, живой… И брат мой живой, мне вчера от него радиограмму передали. И ты живая, и все так же зудишь. Нэпманши, между прочим, «Шанель» не носят, им и румынской контрабанды хватает… Слушай, у меня червонцев в кармане пачка целая, может, в «Метрополь» завернем?

— Не барствуй, товарищ ротный. Охота тебе на всякую жирную сволочь таращиться? Хочешь, прикупим чего и ко мне заедем. Наташка тебе рада будет.

Бывший замкомэск взяла поручика под руку, осмотрела придирчиво, поправила шарф.

— Годится… Пойдем, Семен, расскажешь, что и как. Я за тебя, признаться, волновалась шибко. Сам знаешь, паны дерутся, а у таких, как мы, не чубы трещат — головы с плеч валятся. Ким Петрович может и хороший человек, но миловать не станет, ни меня, ни тебя. У него на все один ответ: «Комментариев не будет». Вроде как некролог от группы товарищей — петитом внизу страницы.

— Некролог? — Тулак покачал головой. — Не дождется твой товарищ Ким. Как говаривал Суворов-Рымникский: «Широко шагает, пора бы и унять молодца».

Поручик свалился, как снег на голову, не написав, даже не телефонировав. Появился в приемной к концу дня, велел доложить. Товарищу Бодровой пришлось дважды повторять, пока Ольга, наконец, сообразила. Выбежала из кабинета, руками всплеснула. Он и есть, беляк недорасстрелянный. Шинель нараспашку, на гимнастерке дорогого сукна — знакомый орден, сапоги желтые, яловые, кобура на поясе. И ни наручников тебе, ни конвоя.

Покачала головой, хотела что-то сказать, но только горлом захрипела. Только после второго стакан воды слова обозначились, и то не в должном порядке.

* * *

— …Сталина хотели в Грузию направить, — негромко рассказывал поручик. — Ким хотел. Не вышло, мой шеф с Каменевым давние друзья, еще с Тифлиса. Но дело не только в дружбе. Товарищи Скорпионы считать умеют. Троцкого нет, Дзержинского нет. Если Сталина убрать, кто в теремке останется? Вот и решили полюбовно. Аппарат ЦК — Киму Петровичу, армию — «Культу Личности», а товарищ Каменев над ними всеми старший.

Ольга, согласно кивнув, закусила зубами мундштук папиросы. Щелкнула зажигалкой, резко выдохнула дым.

— Культу Личности, — повторила негромко. — Прилипла кличка! Знаешь, Семен, мне кажется, что Ким Петрович на Сталине вроде как повелся. Плохо они там, в Будущем, живут! Во всем, понимаешь, Сталин у них виноват, даже если уже сто лет прошло. Мне товарищ Ким книжку подсунул, так в ней написано, что Иосиф Виссарионович жену убил, сына убил, на охранку работал, поляков каких-то перестрелял да еще, представляешь, Корею хотел захватить. Но даже не это самое дикое. По-моему, он, Ким Петрович, уверен, что Сталин — вроде оборотня. То ли подменили в детстве, то ли уже сейчас двойника подбросили.

— Точно, — хмыкнул бывший ротный, вспоминая. — Ким сказал моему шефу так: «Может быть, и не ты, Коба. Не Иосиф Виссарионович Джугашвили из Гори. Но это был Сталин». Кого он, интересно, имел в виду? Марсианина?

Ольга пожала плечами:

— Может, вообще, демона. Я об этом от одного партийного психа услыхала, пересказала товарищу Киму. Начальник вроде бы посмеялся… А теперь даже не знаю, кто из них больший псих.

Семен улыбнулся, подставил ладонь под холодные капли:

— От души лупит! Знаешь, Ольга, самое время ловить таксомотор, а то промокнем и простудимся — мировой буржуазии на радость… Про эти вещи больше говорить не будем, иначе и в самом деле без голов останемся. Но для ясности выскажусь, пока мы одни… Ким — человек очень странный. Допустим, он и вправду из Будущего, из мира, где состоялась сталинская диктатура. Моего шефа ненавидит, считает виновным в гибели своей семьи, тут его не переубедить. Но что он, Ким, делает? Сам рвется в диктаторы, хочет быть Сталиным, но только, понимаете ли, хорошим. Бедняга Вырыпаев это уже оценил… Меня тоже в розыск объявили, но товарищ Наркомвоенмор вопрос урегулировал. С Кимом я встретился, дал подписку о неразглашении, пообещал лишнего языком не трепать. С тем и расстались… Только, знаешь, Ольга, он про тебя как-то непонятно обмолвился. Очень непонятно.

— Ким Петрович? — поразилась Зотова. — Он всегда очень точно выражается, хоть в протокол вписывай.

Поручик поджал губы, задумался на миг.

— Дословно… «Мы, большевики, не верим в Судьбу. Но Судьбе нет до этого дела, она свое возьмет. Ольге Зотовой не слишком повезло. Я не злой человек, но лучше бы ей погибнуть на войне. Держитесь от нее подальше, товарищ Тулак!»

— Лучше бы ей погибнуть, — не думая, повторила Ольга.

Поглядела в черное равнодушное небо, вздохнула хрипло, сглотнув горькую слюну.

— Помнишь, Семен, ты мне про черных всадников рассказывал? Скачут, вот-вот настигнут, а ты двинуться не можешь, смерти ждешь. Вот и за мной, видать, погоня пошла.

Жил да был на белом свете ученый немец Карл Эрнст фон Бэр, для коллег по Санкт-Петербургской академии наук — просто Карл Максимович. Полезный человек для Отечества, если справочникам верить, вот только польза эта для трудового народа не слишком очевидна. Открыл, допустим, Карл Максимович спинную струну — хорду. А зачем она рабочим и крестьянам? Или, допустим, яйцеклетка. Какой от нее толк? Маленькая она, неприметная, не разглядеть, ни к делу приобщить. Повезло немцу, не дожил до светлого праздника диктатуры пролетариата, не попал в трудовой лагерь, как бесполезный паразит сомнительного происхождения. Но, может, и миновала бы Карла Максимовича классовая месть, потому как часть трудового элемента он все-таки уважил. Не крестьян и не рабочих — библиотекарей. Лежали в Санкт-Петербургской академии мертвым грузом сотни тысяч книг на всех языках. Тяжко товарищам библиотекарям приходилось, не служба у них была, а чисто помещичья барщина.

Карл Эрнст фон Бэр, пусть и дворянин, проблему осознал и с книгами разобрался, причем не теоретически, а в реальной жизни. Поделил на разделы, указатели придумал, главное же — полки удобные изобрел. На самом верху книжки-малютки прячутся, посередине те, что крупнее, внизу же — толстяки-гиганты вроде «Капитала» товарища Карла Маркса. Понятно, удобно, а также безопасно, потому как на голову только самые легкие издания могут упасть.

Так и возник в Академии Бэровский фонд — сотни тысяч книг, по умной немецкой методе рассортированные. Пользы от них народу, конечно, не слишком много, но и вреда нет. Стоят, есть не просят, пусть и в пыли, зато в полном порядке. Захочет слесарь с Путиловского почитать после рабочего дня Боннское издание-билингву Иоанна Малалы 1844 года — никаких проблем. Вот он, Малала, на самой нижней полке, с три «Капитала» размером.