Белый кролик, красный волк - Том Поллок

Я бы ни за что на свете не поверил, что однажды потащусь туда сам.

За обшарпанным столом рыдает седовласый мужчина. Начав с тихих причитаний, теперь он рыдает как малое дитя, не стесняясь и так же безутешно. Впрочем, какая разница, если никто и не пытается его утешить. Никто даже не смотрит в его сторону. Я вздрагиваю от одного особенно громкого всхлипа и впиваюсь ногтями в ладони. Я чувствую, как в груди набухает знакомая тяжесть, и комната начинает сужаться. В своей голове я слышу лязг запирающихся дверей, щелчки выключателей. Я начинаю потеть. Шипение протекающего радиатора озвучивает голос из моих мыслей:

Прочь, прочь, прочь…

Сосредоточься, Пит. Сосредоточься. Дыши. Без паники. На панику нет времени.

Боковым зрением замечаю, как распахивается дверь, встаю и давлю улыбку. Я готовлюсь совершить самый жестокий поступок в своей жизни.

Живот закрутило, как барабан стиральной машины Я поворачиваюсь и вижу ее. И рядом — тоскливый маленький чемоданчик.

С того момента, когда была сделана найденная Ингрид фотография, она изменилась. Ее волосы почти полностью поседели, хотя она провела здесь всего полтора года. Дергаными движениями она напоминает птичку. Она осунулась, и кожа на шее обвисла складками, как у индюшки. Пальцами, пожелтевшими от никотина, она нервно теребит джемпер.

Но я и теперь узнаю Рэйчел Ригби мгновенно. Лицо сына, который был так на нее похож, навечно выжжено у меня на сетчатке.

Я с трудом заставляю себя открыть рот и сказать: «Мама».

Теперь все зависит от нее. Секунду она просто смотрит на меня, и я вижу, как с ее лица, подобно тени в луче фонаря, испаряется надежда.

О боже, она все еще надеялась.

Восемнадцать месяцев она провела замурованной в этих стенах, семьдесят восемь недель, пятьсот сорок шесть тягучих дней и ночей, не сдаваясь, повторяя вновь и вновь: «моего сына убили, пожалуйста, поверьте мне, меня не должно здесь быть, помогите мне, пожалуйста, помогите». Ей затыкали рот, ее игнорировали или, возможно, даже пристегивали и держали на седативах, ей твердили, что она больна, что Бен жив и здоров и скоро придет навестить ее.

«Вы не в себе, вам нездоровится. Отдохните, успокойтесь, еще немного, и вы сами все поймете».

И вот теперь, на пятьсот сорок седьмой день, они приходят и говорят ей, что сын, которого она так упорно считала разлагающимся трупом, ждет ее в солнечной комнате, чтобы забрать домой.

Согласитесь, за те минуты, что заняла дорога от палаты сюда, любой живой человек на ее месте начал бы сомневаться в себе. Любой бы успел подумать, что врачи с умными приписками к их фамилиям были правы, что все оказалось дурным сном, и сейчас вы откроете дверь, и за ней будет ждать ваш сын, готовый разбудить и вернуть вас наконец к вашей прежней жизни.

А вместо этого за дверью глядит на тебя теми же глазами, что и женщина, которая упекла тебя сюда, и умоляет подыграть — я.

Вот блин. Простите, мадам.

Как в замедленной съемке, я вижу мельчайшие детали: мышцы ее челюсти, приоткрывшиеся потрескавшиеся губы. Сейчас она закричит, я уверен. «Лжец, самозванец!» — завопит она и сорвет нам весь план. Ноги напрягаются, готовые сорваться в бег, но я знаю, что стоит ей закричать, как в эту дверь ворвутся дородные медсестры, прижмут нас с Ингрид к полу и будут вливать бензодиазепины нам в вены, пока не подоспеет кавалерия из 57.

Ингрид смотрит на меня тревожно. Я все испортил.

— Бен, — говорит Рэйчел Ригби.

Я хлопаю глазами. Она идет прямо ко мне, в четыре шага пересекая ковер, и падает в объятия незнакомца. Меня обвивают ее руки. Они тонкие, но стискивают крепко, как стальные обручи. Рэйчел Ригби отстраняется и пристально вглядывается в мое лицо. Потом закрывает глаза и опускает голову мне на плечо. Она непревзойденная актриса, надо отдать ей должное. Ничто в ее голосе и выражении лица не выдает лжи. И только я, прижимая к себе ее воробьиное тельце, чувствую, как дрожь сотрясает ее тело.

— Принесите мне бланк выписки, — обращаюсь я через ее плечо к главному администратору, который проводил ее сюда и все еще топчется у двери.

— Это… нетипичная для нас практика, мистер Ригби, — он направляется в нашу сторону. — Для выписки пациента требуется уведомить больницу за семьдесят два часа.

— Уведомление вам присылали, проверьте записи.

— Но выписка происходит по указанию ближайшего родственника пациента или пациентки, и в наших документах в этом качестве указан ваш отец, Доминик.

— Папа в коме, он сейчас лежит в Королевской больнице, здесь недалеко. — Рэйчел Ригби застывает в моих объятиях, но не отпускает меня. — Можете позвонить туда, я подожду. Теперь ее ближайший родственник я, отвечаю за нее я, и я настаиваю на ее выписке, что предусмотрено в третьем параграфе Закона о психическом здоровье.

Администратор колеблется. Ему не по себе, и это меня мгновенно настораживает.

Ты что-то знаешь. Кто-то предупредил тебя, что эта пациентка особенная. Кто-то запретил тебе ее выписывать. Тебе не объяснили, что к чему, но ты догадываешься, что, если отпустишь ее, твоя карьера окажется под угрозой.

И я вдруг понимаю со всей отчетливостью: не отпустит. У него нет повода задерживать выписку, но ему и не нужен повод. В его глазах я просто ребенок. Я чувствую, что план стремительно выходит из-под контроля, как рулон туалетной бумаги, оказавшийся в пасти щенка.

Я лихорадочно ищу способ спутать ему карты, как вдруг мне вспоминается имя, которое я подсмотрел вчера вечером на экране ноутбука Ингрид, заглянув ей через плечо.

— Сэр Джон Фергюсон. Вы ведь знаете, кто это?

Администратор смотрит на меня, хлопая глазами.

— Конечно, он главный инспектор по больницам.

— И близкий друг семьи. Хотите — предоставляйте бланк выписки, хотите — не предоставляйте, но через десять минут мы покинем это место, и если вы попытаетесь нам помешать, я позвоню ему в первую очередь. Наверняка у вас есть веские причины, чтобы игнорировать закон. Вы же не хотите нарваться на внезапную и дотошную инспекцию. Во время таких проверок обычно обнаруживаются нелицеприятные нарушения, которые эффектно смотрятся на первых полосах газет.

За столом продолжает рыдать седой мужчина.

Мы уходим, и уже на лестнице Ингрид шепчет:

— Главный инспектор по больницам? Друг семьи?

— Ты же знаешь, как говорят, Ингрид: слепая паника — двигатель прогресса.

— Да никто так не говорит.

— Это потому, что они со мной не знакомы.

Рэйчел Ригби молчит, пока мы не покидаем лечебницу, и как только георгианская развалина остается позади, направляется к ближайшему угловому магазину.

— Деньги, — коротко бросает она.

Я достаю из кармана две десятки и протягиваю ей. Она мнется, берет себя в руки и скрывается внутри. Она возвращается с блоком «Мальборо Голд» и четырьмя пачками конфет «Мальтизерс». Садится на тумбу и, не обращая внимания на проносящиеся мимо машины, методично вскрывает упаковки. Один за другим она пихает в рот покрытые шоколадом вафельные шарики и высасывает из них крем дочиста, прежде чем с хрустом сгрызть конфету.