Политика - Адам Терлвелл

— Твоя?

— Да в общем ничья.

— Этот ваш. Как ты сказала. Ménage?

— Да, ménage.

— Но как это случилось? Как все началось?

— Послушай, Папа.

— Ну ладно, ладно.

— Вы выпили? — спросил Папа.

— Ты так и будешь задавать вопросы? — спросила Нана.

— Ну. Я просто. Ладно.

— Ну то есть можно. Задавай.

— Я хотел сказать, — сказал Папа. — Мне всегда нравился этот мальчик.

— Папа! — сказала Нана.

— Правда, правда. Он меня смешил.

— Так ведь. Господи, — сказал Папа.

Это было уже совсем другое “Господи”. Более уверенное, понимающее. В нем было восхищение.

Папа пребывал в греховном восхищении. Но он был внимателен. Ему хотелось защитить Нану. Он был серьезен и заботлив.

— Ты знаешь, меня это все не слишком радует, — сказал Папа. — Вот.

— Что не радует? — спросила Нана.

— Ну, понимаешь, я не совсем одобряю.

— Что, что я ушла от него?

— Нет-нет, не это. Ну, то есть. Твой уход я тоже не одобряю. Но вся эта ситуация.

— Это уже не эта ситуация. Все закончилось.

— Ну эта бывшая ситуация.

— Ситуации больше нет.

— И что, у вас получилось? — спросил Папа.

— Что получилось? — спросила Нана.

— Достичь идеала?

— Нет, конечно, нет. — Я думала, что так будет правильно, — сказала Нана.

— Правильно? — спросил Папа.

— Я думала, так он будет счастлив. Я думала, она будет счастлива.

— А ты, как же ты?

— Я думала, что я. Я. Я не знаю.

— Трудно об этом говорить, — сказала Нана.

— Ммммм, — сказал Папа.

— Это, некоторое время это было здорово. Может, это звучит странно, но было здорово.

— Да, да, я могу понять.

Я думаю, в этой сцене мы можем проследить, как изменяются Папины чувства. Эти перемены вполне понятны. Вначале Папа был в шоке. Потом шок перешел в легкое удивление. Потом удивление переползло в занятное любопытство. Потом превратилось в заботливость и беспокойство. Теперь беспокойство уступало место простой логике.

— Но ведь значит, Моше на самом деле не встречается с Анджали, — сказал Папа. — Ты его просто оставила с ней.

— Нет, нет, — сказала Нана, — она ему нравится. Они встречаются. Они вместе.

— А он ее любит? Они любят друг друга?

— Нинаю.

— Они любят друг друга?

— Нинаю. Может быть.

— Они ведь сколько времени? В смысле. Всего-то пару недель.

— Месяцев.

— Ладно, месяцев. Господи. Месяцев.

— Но все-таки, — спросил Папа, — милая моя, какого черта?

Нет, Папа несомненно был умен.

— А что у вас с Моше? — спросил Папа. — Моше тебя любит?

— Нинаю, — сказала Нана.

— Ты не знаешь?

— Ну, может быть. Да, наверное, да.

— Итак, — сказал Папа, — вот что мы имеем. Ты оставила Моше с другой девочкой, к которой он испытывает жалость, а любит все равно тебя. И ты это сделала, чтобы быть со мной.

Как вы помните, это было не совсем верно. Слишком благородно, чтобы быть правдой. Это было верно с точки зрения Папы, который, разумеется, не знал о Наниной сексобоязни. Он не знал, что у Наны помимо доброты был еще и эгоистический повод для ухода от Моше.

— Ну, можно и так сказать, — сказала Нана.

Когда Нана была маленькой, она поднималась к себе в спальню и сворачивалась калачиком на кровати. Она делала это, потому что кто-то из одноклассников однажды сказал ей, что так чувствует себя в безопасности. Поэтому Нана сворачивалась калачиком. Она ложилась рано, еще засветло. Потом лежала в ожидании поцелуя на ночь. Она прислушивалась к скрипу лестничной площадки под ногами Папы. И притворялась спящей, когда он тихо приоткрывал дверь. Потом его лицо оказывалось совсем рядом, и приходилось держать глаза закрытыми плотно-плотно. Он целовал ее и уходил. Она ложилась рано, еще засветло, и занавески красили белые стены и потолок синим, так что если вдруг проснуться, то не поймешь — то ли это белые стены в синем свете, то ли синие в белом.

Когда Нана просыпалась, она шлепала через площадку в Папину комнату, где он спал на своей большой кровати. И если он спал с краю, повернувшись к двери, она заползала к нему, притулившись на самом краешке кровати. Она заботилась о нем. Она заботилась о нем, притулившись рядом во сне. А когда Папа вставал на работу, Нана быстро перекувыркивалась на то место, где он спал. Через приоткрытую дверь ванной она смотрела на его склоненную грудь, на его кисточку для бритья, на его странно изогнутый член. Два раза в неделю Папу отпускали с работы пораньше, и, приходя домой, он смотрел, как Нана делает уроки за кухонным столом. Он вынимал запонки из манжет и заваривал ей чай.

Когда Нана представляла себе счастье, она видела себя на кухне с Папой.

Это был ее любимый дом. Куст шиповника на углу. Перед домом — пара “лежачих полицейских” из красного кирпича с желтой каймой. Зеленая гостиная и желтая кухня с обоями в одуванчиках. Белые доски пола наверху лестницы застелены мятым ковром цвета овсянки. За ними витражное окно с тюльпаном. К тюльпану Нана прилепила скотчем птичку, вырезанную ею из картона; обведенный черным фломастером силуэт почти скрыт клейкими перьями.

Она любила этот дом. Она любила Папу. Вам не стоит все это недооценивать, особенно теперь, когда Папа, добрый, практичный, щедрый Папа, пытался заставить ее передумать.

Папа сказал:

— Ты должна вернуться к Моше.

Нана сказала:

— Не могу.

— Нана. Ты возвращаешься к Моше.

— Я правда не могу.

— Почему?

— Я не могу, потому что там Анджали, — сказала Нана.

— А в чем проблема, дорогая моя? — спросил Папа. — Ты любишь Анджали?

— Нет.

— Ты любишь Моше?

— Да.

— Тогда что?

— Я не могу сделать ей больно.

— Нана, Нана. Проблема не в Анджали.

Разумеется, Нана это и хотела услышать. Именно этого она и хотела. Она хотела снова быть с Моше, вдвоем с Моше. Но ей было сложно, очень сложно так поступить. Это было особенно сложно, потому что то, чего она хотела, принесет другому боль. Но вот вам финал. Здесь все переворачивается с ног на голову. Нана будет эгоисткой. Вот почему это финал.