Реубени, князь иудейский - Макс Брод

Дина ухаживала за больным. Кризис миновал, но последние судороги болезни еще в течение долгих дней и даже недель терзали голову и тело нетерпеливого больного. По вечерам, когда лихорадка усиливалась, он жаловался, что змеи Лаокоона подползают к нему.

Она пыталась его утешить и заводи та речь о его деле, которое он называл «благою вестью». Сначала она это делала крайне осторожно, потом, когда ей показалось, что он не без удовольствия беседует с нею, она бурно высказала ему свою веру в него. Она в него верила с самого начала, увидела в нем спасителя народа. Ее красивое лицо густо покраснело, когда она обратилась к нему с словами таинственной книги Даниила: «Ему даны величие и царство».

Он улыбнулся.

— Значит, не доктору Мартину Лютеру?

Он знал, что в доме часто бывает старшина де Сфорно, который имел большое влияние на Иосифа Царфати.

— Может быть, Лютер выполнит великие дела для своего народа, — ответила она умно и серьезно, — а вы — для своего.

— Это хорошо сказано!

Ее ясные, простые мысли хорошо действовали на него, так же, как и ее спокойный невинный взгляд. Темно-каштановые волосы, сложенные в высокую прическу, — они у нее были очень густые, — обрамляли лицо у самых глаз, золотисто-карий блеск которых смягчался длинными густыми ресницами. Круглые щеки, розовые и в ямочках, твердой линией облегали бледно-розовые, плотно сжатые губы, открывавшиеся только во время речи.

Приободренная его похвалой, она продолжала.

— Последние папы все относились к нам хорошо, и я не вижу, почему нам следует желать крушения их власти?

Он посмотрел на нее насмешливо и в то же время нежно, как смотрят на умного ребенка, который приводит в изумление своими познаниями и стремлением походить на взрослого. А она его упрашивала:

— Скажите еще что-нибудь, учитель! Я так охотно слушаю вас.

— Наша ошибка, — сказал он задумчиво, — заключается в том, что мы ожидаем нашего спасения всегда извне — от других. Когда я недавно был в Венеции, там только и говорили, что об английском короле Генрихе. Некоторые вбили себе в голову, что он будет еврейским Мессией, если мы поможем ему расторгнуть брак и жениться на Анне Болейн. Здесь, в Риме, я вижу, что все взоры устремлены на германского монарха. Мы постоянно заняты чужими заботами, постоянно мы на положении паразитов, — если не у чужих радостей, то, по крайней мере, у чужого горя. И ничто не служит нам уроком.

— Что же следует нам делать?

Он глубоко вздохнул и уже больше не слышал ее вопросов и речей, а всецело ушел в свое горе. Она заметила, что он не обращает на нее внимания, и тихо вышла из комнаты.

Чтобы развеселить его, она на другой день привела с собой трех подруг. Девушки пели мадригалы в четыре голоса, потом танцевали. Музыканты на лютнях и скрипках аккомпанировали им. Дина отвесила поклон Реубени:

— Это мы делаем в вашу честь, господин, чтобы вас покинула печаль.

И снова закружились стройные девичьи руки, изгибались в танце нежные тела в такт мелодии. Голубой воздух, запах травы, шелест пальмовых листьев за открытым окном. Радостью выздоровления дышала насыщенная ароматом комната и весело приветствовала танцующих.

— Нравятся вам наши танцы? — спросила Дина.

Реубени слабо кивнул головой.

— У вас хорошие намерения, но Бог знает мои мысли и знает, что сердце мое денно и нощно принадлежит его делу.

Девушки удалились.

— Дина!

Она уже была у двери и вернулась к нему.

Он шутливо погрозил ей пальцем.

— Для какого праздника заучила ты эти песни и танцы? Уж не готовится ли твоя свадьба?

Она запротестовала.

— Так в чем же дело?

— Папа подтвердил «Capitoli» рабби Даниеля. Все этому рады. Теперь во всем Риме будет только одна община. Брат мой на следующей неделе устроит в честь рабби большой парадный обед.

Сар поморщился.

Дина подошла поближе, молитвенно сложив руки.

— У меня к вам просьба.

Он удивился ее взволнованному тону.

— Что с тобой, дитя мое?..

— Вас тоже пригласят. До сих пор вы всегда отказывались. Но на этот раз, — если вы можете, если ваше здоровье, как мы надеемся, к тому времени восстановится, — на этот раз вы не должны отказываться. Не делайте этого, прошу вас.

— Что тебя так мучает, скажи мне все, Дина.

— Меня мучает… — Она запнулась и опустила глаза. — Я одного не понимаю, совершенно не могу понять. И нет того часа, когда бы я о том не думала… Вы присутствовали на празднествах римской академии, были у господина фон-Горица, были в гостях у многих кардиналов, а у нас ни разу не были. Ни разу не почтили своим присутствием евреев. Вы нас презираете.

Она почти расплакалась.

— Вы готовы бороться за нас, но не вместе с нами. Я мучаюсь и не могу понять этого. Разве мы так презренны? Разве мы так дурны?

Ее благородное лицо пылало гордостью, и это шло к ней. Ему понравился этот гнев, вызванный чувством собственного достоинства, в котором чувствовались какие-то отзвуки недавней музыки и ритмического танца.

Он рассказал ей то, чего от него никто еще не слышал. Рекомендательные письма папы к португальскому королю были в его руках. Но португальский посланник дон Мигуэль чинил препятствия и не желал давать паспорта ему и его спутникам, ссылаясь на то, что появление еврейского князя в Лиссабоне ободрит маранов и, может быть, даже вызовет с их стороны открытый бунт. На посланника можно воздействовать только давлением со стороны папских чиновников, которым поручено это дело. Но это именно самый слабый пункт во всем деле, потому что в канцелярии лениво ведут переговоры с доном Мигуэлем, а может быть, затягивают их с коварным намерением, в угоду противоположным течениям при римской курии, и желают помешать дальнейшему путешествию Реубени. И таким образом он уже сидит тут недели без всякого движения, и дело, которое было начато так успешно, — затормозилось.

— Вот что заставляет меня посещать эти праздники. Не для того я прибыл в Рим, чтобы принимать участие в обедах и комедийных представлениях. Но мне приходится ходить туда, где собираются влиятельные люди. Я должен искать друзей там, где может быть легче всего их найти. Но тебе, девушка, я скажу… — Он приподнялся, и безумный огонь его глаз был так невыносим, что она отвернулась в сторону. — Но тебе я скажу, что работа эта не менее тяжела и высасывает не меньше крови, нежели все, что я делал до сих пор.

— О да, я знаю, — сокрушенно вздохнула она.

— Ты знаешь это, Дина, — продолжал он более кротким тоном и нежно положил руку на ее густые волосы, — все-таки ты многого еще не знаешь и никогда даже не постигнешь. Ты превратилась бы в соляной столп, если бы знала все. Но я скажу тебе только одно, — ты ведь умная и не будешь этим злоупотреблять! Пойми: как ужасно, что мне приходится отстранять от себя наиболее несчастных и измученных наших братьев, маранов, вместо того чтобы поднять их из праха и обнять их, когда они опускаются передо мною на колени. Как охотно я бы это сделал! Ведь они верны, вернее всех. Под подозрительными взорами свирепой инквизиции они, невзирая на тысячи опасностей, твердо держатся за союз с нами. Между тем ты ведь сама была свидетельницей, Дина, как я самым жестокосердым образом говорю им «нет» и добавляю: «Для вас у меня нет вести». Если они примкнут к нам, это вызовет раздражение и сопротивление христианских держав. Этого мы не должны допускать. Все наше огромное дело, освобождение евреев после пятнадцати веков унижения, подверглось бы опасности, если бы я поддался чувству, которое испытываю к этим верным собратьям, если бы поддался моему хорошему чувству! И так во всем: хорошее, близкое, то, что мне хочется делать — я делать не могу. Перед глазами должна быть далекая цель, а мимо всего прочего надо пролетать, как буря.