Собака Раппопорта. Больничный детектив - Алексей К. Смирнов

Где же собака?

Его прошибла дрожь: конечно, она в библиотеке! Это наверняка д'Арсонваль специально запер библиотеку, чтобы держать там свою тварь… Что значит — некому работать? Ватников специально наводил справки, расспрашивал Оксану и Лену, да и Марту Марковну беспокоил: все они пребывали в полной уверенности, что дело в нехватке кадров. Нелепая отговорка… Прежняя библиотекарша страдала старческой тугоухостью — и Бог с ней! Многая лета… Любая санитарка на ее место, да на полставки, да за формуляры… плевать в потолок…

Ватников заметался по коридору, раздираемый острым желанием немедленно выломать к черту библиотечную дверь и расправиться с животиной. А заодно и с ее холеным хозяином…

— У вас нет револьвера, доктор, — глухо и скорбно напомнил ему Хомский, сочувственно плывший рядом.

…Из палаты, где лечили Лиду, доносился плач: она тоже оплакивала собаку, но уже не какую-нибудь прооперированную начмедом, а свою, готовую ощениться не сегодня завтра.

Ватников заглянул к ней и попытался утешить — старыми психиатрическими приемами, которых не мог забыть, ибо они въедаются в плоть и кровь и не страдают даже при болезни Альцгеймера. Но Лида нынче выглядела наглее и презрительнее. Помощь Ивана Павловича она бесцеремонно отвергла.

— Вы, доктора, не можете сделать простейшего дела!

Как пример неудачной психотерапии она нехотя, сквозь зубы рассказала ему историю своего детства, когда была еще девочкой-подростком.

Давным-давно ей снился слон — как он ее настигает и насилует, а она сначала ломается для виду, а потом уступает.

Девочка зачахла. Хотела яйцо вкрутую и всмятку, ей подавали, но она не кушала, а только думала о таких яйцах, желая из первых сделать вторые. Иссохла, изнемогла и перестала выходить на прогулки. И даже не ходила на каток резвиться со сверстниками. Тогда-то ее папа, известный в городе толстосум, договорился в зоопарке, и ночью девочке привели в комнату большого слона, устроив специальный настил. Этим доктор думал устранить причину симптома.

Но слон был безучастен. Он съел морковь, выпил воды, насрал кучу и задремал. Девочка пролежала всю ночь без сна. Утром она презрительно сказала:

— Все вы, даже самые большие — такие!

И поправилась за пару дней посредством мелких пиявок. А заодно приказала папаше уволить шофера и еще пару широкоплечих бодигардов.

— Вот и вся ваша психиатрия! — закончила Лида торжественно и безжалостно.

Иван Павлович не нашелся с ответом. "Сколько же ей лет?" Ему казалось, что он когда-то и где-то читал нечто подобное, но память капризничала и, словно леший в дремучем лесу, выводила его то на Маршака, то на Бианки.

Он симулировал приступ кашля и вышел от Лиды расстроенным, но не обиженным — еще один психиатрический навык, впитавшийся намертво: не обижаться на умалишенных.

Делать было решительно нечего, и он по уже укоренившейся привычке побрел в приемный покой караулить какой-нибудь интересный случай. Там он утешился возле незнакомой бабушки, мирной и мягкой, с сердечным приступом, которая ожидала кардиолога — второй час.

Она встретила Ватникова как родного и сразу пустилась рассказывать про врачей: "И сказал мне ушной: у тебе, Кудряшова, вся перепёнка хрящой затянувши. А камень обцапал желчный проток, и в кровь пошел белый рубин".

— А здесь меня приложили к стеночке. Я сознание потеряла, а народу было много, и вот соседка-то моя меня толкает локтем и булку в рот сует: на, на.

Иван Павлович вдруг осерчал:

— Зачем человеку с сердечным приступом совать в рот булку?

— А потому что булка — это Хорошо, — просто сказала бабушка. — Это Благо. Если ближний попал в беду, то ему надо чистосердечно помочь.

Ватников попробовал на вкус слово "Благо" и выплюнул. Ему было нужно "ЧП".

Не зная, чем заняться, Иван Павлович включил телевизор. В его палате-люкс такой стоял, но не работал по причине заползания таракана, который всегда создает проблемы — примерно одинакового порядка — для техники и для людей.

Но кстати вернувшийся Хомский, стараясь услужить приунывшему товарищу, повертел какие-то ручки, навел антенну на вентиляционное отверстие, и передача пошла.

Сначала Ватников, прихлебывая из пузырька, не следил за происходящим на экране. Он продолжал раздумывать о ЧП. Проникнуть в библиотеку? У него нет ключа, придется ломать. Поднимется шум, а от него будет пахнуть овсянкой… Нет, это слабое решение. В голове у него сверкнула идея: вот что ему надо сделать! Нужно пойти и предупредить Медовчина, и заручиться его поддержкой — как Хомский заручился поддержкой самого Ватникова в незапамятные времена. Наверняка д'Арсонваль отчаянно боится такого поворота событий — вот уже и Гоггенморг разоблачена, и в кадрах побывал этот въедливый мозговик: что дальше? Когти следствия подбираются к самому горлу злодея… Его могут опередить.

А если Медовчин послушает Ивана Павловича и насторожится всерьез, то д'Арсонваль, видя изменившееся к себе отношение, ударится в панику и поспешит нанести удар. Он выпустит чудовище и натравит на ревизора…

Постепенно успокаиваясь овсянкой, приправленной, будто специями, здравыми мыслями, Иван Павлович обратил внимание на телеэкран. Во всех больницах принято смотреть разные передачи — "Комната смеха", "Аншлаг", и еще сериалы. Это считается хорошим тоном и признаком скорого выздоровления. Он не особенно удивился, увидев там себя самого в роли Фокусника с аттракционом "Пестрая лента". Иван Павлович стоял на эстраде и выбалтывал врачебные тайны, и публика выла. Фокусник прохаживался и самозабвенно рассказывал:

— Была, значит, у одного, здоровая такая гуля под ухом…

Переполненный зал умирал от хохота.

А Фокусник ходил и гнул свое:

— Так вот у одного бомжа при вскрытии нашли поросячий хвост на заду, финский ножик и женскую грудь. Он из нее молоко доил и кашу себе варил, от каши и загнулся…

Визг и судороги. В зале дрожал потолок, а люстра тоже, конечно, подрагивала.

— А еще к одной у которой муж в командировке, явился этот… ну, вы его знаете, в первом ряду… мистер Мускул! С Проппером… и Триппером….

Дрожательный паралич.

— И теперь, под конец… знаменитый номер: "Пестрая Лента"!

Ватников вывел бабушку, недавно жевавшую булку. Он распилил ее в ящике пилой и вынул изнутри кроликов, голубей, воздушные шары и розовые букеты. А потом поднырнул рукой, завел ее по локоть в самое сокровенное и с проктологической сноровкой начал тянуть, тянуть и тянуть из бабушки бесконечную пеструю ленту….

Внезапно на сцене откуда-то появился д'Арсонваль. Начмед был красен от ярости:

— Вам никогда не снятся вещие сны? — закричал д'Арсонваль. — Мне вот сегодня приснилось, как вы на сцене фокусничали… вскрывали престарелую женщину и вынимали из нее ленту… Вот! — Начмед метнул в Ивана Павловича бумажный лист, исписанный мелким и противным почерком. — Жалоба на вас! Вы оперировали пожилую особу, которая в годы войны проглотила знамя полка, чтобы оно не досталось врагу. И с тех пор оно так и лежало внутри для чувства объемного насыщения. Вы знамя вынули, и без этой реликвии она теперь жрет в три горла. Она пишет здесь, что отныне это уже — переходящее знамя, и она передает его вам… в пожизненное пользование тем же макаром… Извольте войти в коленно-локтевое положение!