В запредельной синеве - Карме Риера

Вы лишь взглянете – убьете,

Вы убьете лишь взглянув.

Лучше вы меня убейте,

Чем мне жить, не видя вас…

Однако он тут же осекся, поняв, до чего странно со стороны, чтобы монах распевал на людях так самозабвенно песню влюбленного. Но, едва замолчав, он вновь услышал голос и на сей раз увидел возникшую рядом смутную фигуру.

– Что вам угодно, брат? – спросил Рафел Онофре.

– Я хочу, чтобы вы пошли со мной, – ответил призрак.

– Пойдемте к костру – я как раз туда направляюсь, и там мне все объясните толком, – решил юноша, от страха вдруг набравшийся наглости.

Не оборачиваясь, он краем глаза заметил, как внезапно появился еще один мужчина, с фонарем. Оба пошли вслед за ним. «Они меня послушались», – подумал он не без удовлетворения и с меньшим испугом. Затем все-таки обернулся, чтобы увидеть, кто следует позади него и с какими намерениями. Мгновенно четыре руки схватили его и с силой сдавили, словно тиски. Юноша попытался оказать сопротивление, он брыкался, дрался, кусался, но так и не смог вырваться.

– У меня нет денег, – сказал он. – Что вы хотите от нищего францисканца? Оставьте меня в покое, ради Бога, я должен пойти исповедать умирающего. Если он отправится в ад, виноваты будете вы.

– Нам нужно как раз то, о чем вы говорите, – ответили ему. – Нужно исповедать тяжелораненого. А так как он был великим грешником, то гореть ему в адском огне, если вы не поможете. Вы должны пойти с нами.

Едва двое здоровяков отпустили Рафела Онофре, он – как и несколько часов назад, проснувшись у Хромоножки, – сильно ущипнул себя, чтобы проверить, не сон ли все это. Удостоверившись, что не спит, юноша решил, что это не иначе как наваждение и перед ним ведьмы или нечистая сила, – недаром его несчастная умалишенная бабушка уверяла, будто они прячутся повсюду и читают самые сокровенные мысли людей. Разве он не сказал еще раньше сам, что идет к умирающему? Вот теперь духи и заставляют его расхлебывать эту кашу… Он готов был уже признаться им во всем, но подумал, что если это призраки, то они и так знают, что он никакой не монах, а если же обыкновенные люди, на самом деле желавшие любой ценой, чтобы он исповедал кого-то перед смертью, то они с трудом поверят в обман, а вернее – не захотят в него поверить.

Направившись за человеком с фонарем, Рафел Онофре едва поспевал за ним. Стертые и отмороженные ноги кровоточили. Он чувствовал под ступнями ледяные комья земли, холод пополз вверх по ногам. На небе постепенно высыпали звезды, и теперь отчетливо виднелся ковш Большой Медведицы. Рафел Онофре отыскал глазами серебристо-бледную луну, вышедшую из-за туч, и вновь вспомнил, как улыбнулась Беатриу Мас, улышав его слова. Это как дотянуться до небес. Он отогнал воспоминание, подумал о Марии. В такие ночи, как эта, он для забавы считал звезды: сто, тысяча, три тысячи, миллионы звезд у него над головой, огоньки, зажженные Яхве, чтобы осветить путь людям. Надо было бы садиться на корабль сегодня, а не прошлой ночью, в бурю. Прошлой ночью? Или позапрошлой? Прошлую ночь он провел в борделе, вдали от шебеки, которая должна была доставить их в Ливорно. Ему казалось, что столько событий не могло случиться всего за несколько часов, что прошло гораздо больше времени, по крайней мере долгие недели. И он никак не мог осознать, что все это приключилось именно с ним – юношей, который в свои девятнадцать лет не знал ничего, кроме любви к Марии. А Мария и в жизни не могла себе представить, что он в монашеской рясе, к тому же полученной из рук самой известной в Сьютат шлюхи, пойдет по промерзшему полю, чтобы принять исповедь умирающего! Отец бы тоже этому ни за что не поверил. Только лишь сумасшедшая бабушка могла воспринять все как должное, поскольку весь божий день не расставалась с ведьмами и призраками, без остановки сражаясь с нечистыми духами и их заклинаниями. А что, если это ловушка? Что, если Хромоножка его выдала? Она ведь ему призналась, что недолюбливала евреев. Почему он ей поверил? Зачем рассказал, куда пойдет? Но, если бы она захотела, чтобы его схватили, она бы пустила помощника алгутзира. Нет, Хромоножка здесь ни при чем. Ей-то он останется на всю жизнь благодарен, хотя и никогда не признается ни отцу, ни Марии, что у него с ней было. Встреча с ней – это чистый случай, как и разыгравшаяся именно в воскресенье буря.

– С помощью Адоная, с Божьей помощью как-нибудь выпутаюсь, – пробормотал юноша.

– Вы что-то сказали? – спросил мужчина, шедший позади него. – Или молились?

– Я молился за умирающего. Долго еще нам идти?

– Эка вы скоро устали!.. Мы почти пришли, – проворчал он хриплым и грубым, как у осла, голосом.

– Это здесь, в хижине, – сообщил мужчина с фонарем, махнув рукой в сторону рощи смоковниц, едва различимых при свете луны.

Когда дверь отворили, он заметил в отблесках пламени, плясавшем в маленьком очаге, лежащего на овечьей шкуре, прямо на полу, тяжелораненого мужчину, который дышал с трудом. Прямо посередине груди виднелась огромная круглая рана, похожая на кровавую розу. Смерть уже пометила ее своей печатью. Рафел Онофре подошел, чтобы взглянуть ему в лицо. Мужчина был немолод. Грубая кожа, задубевшая от ветра и непогоды, не оставляла сомнений, что он из крестьян. К счастью, Рафел Онофре не был с ним знаком. Было видно, что этот человек в ужасных страданиях расстается с жизнью, потому что каждый вздох давался ему все более тяжело. Юноша от души пожалел его. Сам он был совсем не способен помочь несчастному отправиться на небеса. Рядом с умиравшим сидел еще один мужчина. При виде монаха он встал и направился к выходу. Двое других поджидали его, стоя в дверях.

– Вам не на что пожаловаться, сэн Бойет, – обратился к лежавшему тот, у которого был ослиный голос. – Мы держим свое слово. Вы просили найти исповедника, и мы вам его привели. Так как времени у вас немного, мы остановили первого попавшегося. Не так-то просто было его уговорить. Из-за вас он не пошел к еще одному умирающему.

Лежавший на полу открыл глаза и слабым голосом попросил, чтобы его оставили наедине с монахом.

Рафел Онофре сел у очага, на единственный стул в хижине, и с приличествующими случаю жестами принялся изображать обряд исповеди.

– In nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti[131], – произнес он и перекрестил исповедывавшегося.

Тот попытался было перекреститься, но сумел лишь приподнять правую руку, которая тут же безвольно упала вдоль тела. Рафел Онофре встал, чтобы подойти к нему поближе.

– Мне очень жаль, брат, но я не смогу отпустить вам грехи. Я не священник и не монах, я не имею к ним ни малейшего отношения…

Однако умиравший, как видно, его уже не слышал. Он стал заговариваться. «Украл… унции… убийцы… наместник короля… меня обвинил… справедливость… прошу прощения… грехи… инквизитор…» – выдыхал он, с силой сжимая руку Рафела Онофре – ту, что, осенив крестом, могла бы отпустить ему грехи и избавить его от адских мук. Юноша попробовал высвободиться, но мужчина не выпускал его пальцев, как будто от этого касания зависела его жизнь. Рафел Онофре уже видел, как люди умирают – дедушка Рафел, дядя Жузеп, кое-кто из соседей и родных, – но он никогда прежде не смотрел в затуманившиеся глаза, которые вглядывались в него, чтобы из последних сил уцепиться за жизнь, а может, чтобы отдать ему частицу своей смерти. Он никогда еще не был один на один с обреченным на муки ада. «А если Яхве спросит с меня? – подумал юноша. – Но ведь я сказал исповедывавшемуся правду, только он уже не слышал меня». Потрясенный, он закрыл мертвому глаза, сложил его руки на груди и пошел за людьми, которые насильно привели его сюда. Он обнаружил их у дома – они сидели на корточках, греясь у зажженного костра.