Янтарная Ночь - Сильви Жермен

Тем не менее, вскоре присутствие Янтарной Ночи перестало быть подмогой, потому что, несмотря на все его старания, результаты его труда оказались плачевны. Каждый арпан земли, который он вспахал, стал сухим и каменистым, и ни одно из зерен, которые он посеял, не проросло. Крапива и колючки поднимались там, где ступила его нога. И то же самое со скотиной — все животные, которыми он занимался, заболели и даже сдохли. Каиново проклятье, которого он хотел избежать, все же настигло его, — поля отказывались от трудов его рук, дороги сбрасывали следы его шагов, скотина хирела. Все становилось бесплодным от его прикосновения — почва и скот. Матильда пришла к нему и бросила в гневе: «Что ты наделал! Взгляни, во что превратилась наша ферма с тех пор, как ты здесь! Не знаю, какую заразу ты притащил из города, но я больше не дам тебе разорять нашу землю. Мою землю! Потому что вот уже больше шестидесяти лет я бьюсь над ней изо дня в день, чтобы сделать ее сильной и плодородной, а ты являешься и приносишь сюда смерть, как во времена войн! Откуда у тебя эти проклятые фрицевы руки? Ведь, ей-богу, если тебе волю дать, ты скоро станешь таким же разорителем, как эта чертова солдатня. Ох! Ты такой же, как все мужики в нашем роду, — вечно вам надо куда-то двигаться, шляться по свету, таскать ваши подошвы на все четыре стороны, а когда возвращаетесь, как побитые собаки, то потеряв рассудок или душу по дороге! Все мои братья ушли, один за другим. От тех, что вернулись, одна тень осталась, а другие померли, черт знает где! Что до моего отца, то в тот единственный раз, когда он оторвался от своей земли и поехал шляться в городе, он только и сумел, что бабу оттуда притащить. Не бабу, а сущее наказанье! Чужестранку, да еще со своим отродьем, и за обеими смерть шла по пятам! Тогда мой отец… Ладно, не будем об этом… Речь о тебе. О тебе, ведь ты вылитый мой отец! Ты на него похож даже больше, чем любой из его сыновей. Можно подумать, у вас в сердце один и тот же бес сидит. Но я-то держусь, сопротивляюсь, берегу эту землю, где я родилась, и эту ферму, что от матери мне досталась. И я их сберегу, да, любой ценой, уберегу от всех напастей, так что, если надо, я и тебя отсюда выгоню!»

Янтарная Ночь — Огненный Ветер перестал работать в полях, лугах и хлеву, но ферму все же не покинул. Ему некуда было идти. Земля, у которой он пришел искать убежища, его отвергала. Но она будет отвергать его везде, куда бы он ни пошел, он знал это. Земля повсюду одна и та же. А в город он не хотел возвращаться. Не мог он снова жить среди людей больших городов — горожане теперь его страшили. Сбежав из Парижа, точно вор, он тем самым сбежал и изо всех прочих городов мира, потому что его смех, его собственный злой и неудержимый смех, охвативший его в тот майский вечер, когда был убит Розелен, все еще сотрясал стены, улицы, окна — повсюду. В какой бы город он ни приехал, этот смех преследовал бы его, словно готовый укусить пес, — и прогнал бы. Его смех обитал в городе, во всех городах, заставляя дрожать миллионы окон. Этот смех он слышал по ночам, бежал от него во сне. И вот потому-то ему на самом деле некуда было идти. Даже вне земли, даже на Луне, по которой недавно впервые прошли люди, его, как и везде, преследовал бы тот же злой смех. Ему было безразлично, что отныне можно отправиться погулять по Луне, потому что сам он, подобно стольким похожим на него людям, и на земле-то не мог удержаться.

Тогда, не зная, куда податься, он решил, что останется. Всякое место ему теперь было едино — одинаково враждебно и пустынно. Каиново проклятье решительно вынуждало его прозябать в одиночестве и горечи изгнания. Он останется чужаком на своей родной земле. Но тут он останется навечно — опять, как и всегда, упорствовал он, желая этого, решительно повернувшись спиной к Богу. Нет, он не признается в своем преступлении, не попросит прощения ни у людей, ни у Бога, сколько бы зыбкий Розеленов взгляд ни увлекал за собой его образ, ни похищал его душу. Еще слишком много гордыни было в нем. Гордыни и непокорства. По крайней мере, оставалось цепкое воспоминание об этих гордыне и непокорстве, которые на самом деле стали пустыми.

Однако нельзя же было бездельничать на ферме, так что он решил научиться работать с деревом. Стать столяром. И вот он, в детстве так ненавидевший деревья, обратился к ним. К их телам — сломленным, вырванным из земли, отсеченным от корней. Как он сам.

Бесплодие поразило Янтарную Ночь — Огненного Ветра внезапно. И так же внезапно на Розу — Элоизу снизошло плодородие. Она уже давно миновала тот возраст, когда кровь отбивает таинственный ритм тела. Но тайна тела бесконечна, лишь бы только крики или шепоты сердца свободно возносились сквозь темный жар плоти. Пурпурное пятно на ее виске, все время, пока Горюнок был на войне, изливавшее свой цвет на волосы, неожиданно сменило русло. Кровь снова прихлынула к ее чреву. Начала кружить в ней, как животворная, оплодотворяющая влага. И Роза — Элоиза зачала ребенка от Никеза. Но с самого начала знала, что это дитя не будет по-настоящему ее. Этот ребенок пришел к ней после срока, так поздно. Так чудесно поздно. Ей дано родить лишь для того, чтобы ответить на умоляющий зов Горюнка, чтобы вернуть ему дитя его муки, его тоски, его безумия — и примирить с ним. И этого ребенка, которому предстояло вырвать наконец ее избранного сына из объятий войны, этой матери — людоедки, она приняла в себя, как принимают нежданного гостя. Через свое запоздалое материнство она собиралась произвести на свет самого Горюнка, снова дать ему жизнь. В этого ребенка, который толкался в ее теле и в сердце, она вкладывала всю надежду, поскольку чувствовала, что самим своим появлением он сумеет вновь открыть время и всем им пробить кратчайший путь сквозь толщу несчастья, чтобы освободить их и снова соединить.

Ребенок бойко шевелился в ней, казалось, он плывет в водах ее чрева. Иногда у нее возникало впечатление, что он касается ее сердца. «Это его ножка, — говорила она, — крошечная и легкая, как птичья лапка, я ее чувствую у самого сердца, она словно опору ищет». И Роза-Элоиза постукивала кончиками пальцев по своему животу, ведя с ребенком таинственный диалог. В последний месяц беременности стал явно слышен какой-то шепот — несколько тихих нот, похожих на щебет лесной пташки, затаившейся в чаще.

Ближе к родам этот шепот усилился, стал отдаваться во всем теле Розы-Элоизы. Он становился все выше и выше, похожий на легкий, мелодичный посвист, и вместе с тем светлела кожа Розы-Элоизы, будто озаряясь изнутри. Становилась розоватой, с соломенно-желтым отливом — как стекло, за которым горит свеча.

Она родила в своей постели, без помощи какой — либо другой женщины. Только Никез был с ней. Это случилось июньским вечером, незадолго до окончания сенокоса. Запах свежескошенного сена витал в воздухе, пронизывал землю и дома. Пронизывал даже тела — сладковатый и одуряющий, чуть приторный, с привкусом перца.

Запах сена лился через открытое окно вместе с теплым ветром. Кружил по комнате, скользил по занавескам, ложился на простыни; вплетался в волосы на затылке и трепетал на руках. В этом запахе сена и родился ребенок, в нем и издал свой первый крик. Чистый и мелодичный. Никез принял ребенка, завернул в пеленки. «Сын», — сказал он, поднеся его Розе-Элоизе.

«Это мой сын», — сказал Горюнок. Он тоже был там, в углу комнаты. Они не заметили, как он вошел. Он стоял у стены, с отсутствующим видом. Казалось, он возник прямо из нее, словно прошел насквозь. Немного помедлив, он отделился от стены и пошел к Никезу лунатическим шагом, медленно протягивая руки к ребенку. Будто никого не видел в этой комнате, кроме младенца. Он мягко взял его из рук Никеза и, прижав к своему плечу, вышел во двор. Никез хотел последовать за ним, но Роза-Элоиза удержала его за руку. «Не трогай его, — сказала она просто, — не мешай Горюнку нести ребенка. Оставь их вдвоем».