Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта - Борис Николаевич Александровский

«Русский дом» сделался забавой праздной и скучающей от безделья молодой наследницы пэджетовских миллиардов. Она часто бывала в нем, лично обходила все 300 комнат, где оканчивали свои дни превосходительные и сиятельные обитатели. При выходе из этих комнат у нее на глазах были слезы, а ее кошелек все шире и шире раскрывался для оплаты разных затей, которые, как она полагала, должны были скрасить существование клиентов основанной ею богадельни.

Привыкнув обращать ночь в день и день в ночь, она, наплясавшись до изнеможения в парижских ночных дансингах, подкатывала в 3 часа ночи на «роллс-ройсе» к своему детищу, будила администрацию дома, стариков и старух и с помощью дюжины прибывших с нею лакеев устраивала «пир на весь мир». Лакеи разносили сановным клиентам богадельни зернистую икру, балыки, разные закуски-деликатесы, ананасы, бананы, груши, апельсины, виноград, шампанское, кофе, ликеры, торты, конфеты, печенье. 80-летние клиенты заплетающимся языком славословили свою благодетельницу. Эта последняя плакала от умиления и от выпитого шампанского. К 7 часам утра «сиятельные» старцы и старушки еле-еле добирались до своих «келий», а благодетельница отбывала в Париж в сознании выполненного ею долга по отношению к петербургской «соли земли», которой она дала возможность вспомнить старые времена.

Проходило несколько дней, и к воротам «Русского дома» ночью подкатывала уже целая вереница автомобилей во главе с «флагманской» машиной основательницы дома. Часовая стрелка показывала 2 часа. Ночная тишина мирного местечка оглашалась звуками гитар и хоровым пением, а вековой парк усадьбы вспыхивал яркими огнями иллюминаций. Скучающая англо-американка привезла с собою на этот раз цыганский хор: надо же, чтобы «соль земли» утешилась и почувствовала себя как бы в Петербурге с его загородными ресторанами, где в одну ночь прокучивались десятки тысяч золотых рублей и где прожигалась молодость и здоровье тех, кто окружал ее сейчас и стоял теперь одной ногой в могиле.

За цыганским хором – все новые и новые миллиардерские забавы: сердобольная мисс привозила с собою оркестры балалаечников, устраивала грандиозные фейерверки и гулянья, а однажды, наняв полсотни легковых машин, повезла все могущее двигаться население дома на скачки – в день розыгрыша президентского приза, когда на ипподроме собирается весь великосветский Париж. Сотни тысяч франков летели направо и налево, слава о благодеяниях бывшей воспитанницы княгини М. разнеслась по всему «русскому Парижу».

Любопытную картину осколков рухнувшего в бездну мира представляло население этого дома. Входя под его своды, вы вступали в царство теней: вот по широкому коридору плетется 94-летняя вдова варшавского генерал-губернатора; за нею – 80-летний флигель-адъютант свиты его величества. Его лицо перекошено от гнева, а беззубый рот шепчет:

– И эта старая кляча (при этом он показывает рукою на генерал-губернаторшу) смеет утверждать, что у нее походка молодой альпийской серны!..

Вот комендант царскосельского дворца – свитский генерал-майор – делится с командующим войсками Московского военного округа новостью: население «Русского дома» на днях пополнится новым обитателем – светлейшим князем Голицыным. Они долго спорят о том, кто он: лейб-улан или лейб-гусар, припоминают встречи с ним, перерывают всю его родословную, отпускают на его счет полные яда насмешки. Обоим им – далеко за 80 лет. Весь мир для них сузился до последних пределов. За пределами воспоминаний о лейб-драгунах, кирасирах и кавалергардах их больше ничего не интересует.

Вы шли дальше по зданию и выходили в тенистый вековой парк. Там и сям все новые и новые тени: министры, губернаторы, сенаторы, камергеры, действительные тайные советники, фрейлины ее величества, статс-дамы, начальницы институтов благородных девиц, светлейшие князья, графы, бароны – все то, что когда-то составляло остов потонувшего мира и что теперь доживало свои дни в маленьких кельях богадельни среди воспоминаний о молодости и о былом могуществе, богатстве, сытой, праздной и роскошной жизни.

Основательница «Русского дома» первоначально предназначала его лишь для тех, в чьих жилах течет «голубая» кровь. Обитатели его крепко держались за эту привилегию. Стоя перед лицом вечности, они с удесятеренной злобой и бешенством обрушивались на всякого, в ком этой крови не было и кого судьба занесла к ним в качестве временного или постоянного соседа по дому.

Сначала это явление было случайным. Среди их высокопревосходительств и их сиятельств вдруг оказывался старый армейский служака-офицер плебейского происхождения или какой-нибудь сомнительный дворянин, о дворянском происхождении которого никто ничего не слышал.

А однажды в «Русский дом» по личному распоряжению основательницы была принята – о, ужас! – журналистка.

В этих случаях во всех кельях поднималось злобное шипение и бешеная брань. Как! В среду патрициев затесались какой-то сиволапый армейский мужик и какая-то проклятая «слюнявая интеллигентка»!

Но время шло. Обитатели дома один за другим переселялись на расположенное рядом русское кладбище. Подули другие ветры.

Взбалмошной благодетельнице русских патрициев надоела сент-женевьевская игрушка. Ее потянуло на яхты, в кругосветные путешествия, к миллионным ставкам в казино Лазурного Берега и к другим развлечениям скучающих миллионеров. Она покинула Париж и перестала интересоваться своим детищем. Вскоре она совершенно от него отказалась.

«Русский дом» перешел в ведение французского министерства социального обеспечения и потерял свой сословный характер. Цыганские хоры, скачки, балалаечники и пэджетовские кутежи отошли в область преданий. Новые клиенты дома состояли из эмигрантских «разночинцев». От прежнего петербургского и царскосельского духа в его стенах не осталось и следа.

В конце 1930-х годов тихое местечко Сент-Женевьев-де-Буа все больше заселялось русскими. На его малолюдных улицах все чаще и чаще слышалась русская речь. Первоначально это были близкие родственники призреваемых, потом появились дачники, кое-как сколотившие маленькую сумму, чтобы снять на месяц-полтора комнату в хибарке у кого-либо из местных жителей.

Разрасталось и русское кладбище, расположенное на окраине городка. Муниципалитет отвел для него обширную территорию, быстро покрывавшуюся свежими могилами и крестами. Родственники умерших в Париже эмигрантов отдавали все, что имели, чтобы похоронить прах близкого человека на этом кладбище, которое в их представлении стало чем-то вроде уголка старой России.

Если вам, читатель, случится быть в Париже, то после того, как вы покончите с осмотром его достопримечательностей и с вашими личными делами, пройдите на площадь Данфер-Рошро, сядьте в автобус, идущий в Сент-Женевьев-де-Буа, и попросите кондуктора (он же и водитель) остановиться около «Русского дома». Вы издалека увидите позолоченный крест кладбищенской церкви, построенной в стиле древних новгородских храмов на средства, пожертвованные Рахманиновым. Прогуляйтесь по посыпанным песком дорожкам кладбища и прочитайте надписи на могильных крестах. Перед вашими глазами пройдет весь канувший в вечность старый мир, о котором вы слышали по рассказам и читали в книгах.

Поминать добрым словом этот мир мы с вами, конечно, не