По следам полка Игорева - Станислав Росовецкий

– Ты доволен ли повестью, э-э-э, Словиша Боянович?

Князь кивнул, однако остался на месте.

– Словиша Боянович!

Князь кивнул снова, поднялся и ушёл.

– Радость моя, и ты уходи.

Исчезла Прилепа. Хотен повернулся, не вставая, к молодому Неудаче.

– Согласен ли ты с тем, что мой друг Хмырь услышит обо всем, что будет сказано?

– Нет, боярин, не согласен я. У нас такого уговору не было.

– Тогда раздевайся. Оставь только меч на себе. Васко-самострельщик! Возьми преступника на прицел. А ты, Хмырь, вылезай, друг, из воды, спасибо тебе за службу.

Голый Хмырь вылез на прибрежный песок, гоня перед собою волну не смытых речной водой походных запахов. Собрал в две охапки свое барахло, взял под мышки и заявил негромко:

– Хватит с меня и того, что услышал. В какой грязи мы барахтаемся, боярин! Я всегда старался держаться подальше от княжеских и боярских тайн. Из отроков незнайке не выбиться, зато остатки совести незнайка сохранит.

– Ты прав, друг. Я тебя прошу об одном: отведи и Васка-самострельщика подальше. Но так, чтобы он по-прежнему видел Чурила.

Тем временем молодой Неудача Добрилович, щуплый и белокожий, как ощипанный цыплёнок, и по белой, светящейся в темноте коже опоясанный чёрным длинным мечом, вошел, поойкивая, в воду и занял место Хмыря.

– Я не понимаю! – вдруг визгливо закричал пленник. – Я рассказал тебе о том, что знал и что понял! Не ведаю я никаких других княжеских тайн!

– Зато боярские тайны тебе зело любопытны. Ты ведь для того убил боярина своего Добрилу Ягановича, чтобы не помешал тебе тянуть куны с его бывшей полюбовницы? Рассказать тебе, как ты исхитрился его добить?

И Хотен рассказал, не обращая внимания на протестующие возгласы убийцы.

– Враньё! Я потребую суда у великого князя! Тебе никогда не доказать!

Тогда Хотен, привирая без зазрения совести, поведал о двух синяках, найденных им на груди мёртвого боярина и о смертной ране на его горле, о том, что якобы сохранилась грамотка, переброшенная Чурилом на стреле в монастырь, а его руку легко определить. О том, что любой судья поверит, что он вымогал куны с игуменьи, увидев грамотки от Настки из Рыльска.

– Это не я! – закричал тогда обвиняемый. – Это Узелок, оруженосец Добрилы, придумал, как разжиться кунами! Это Узелок вёл с пира пьяного Добрилу, и тот вдруг проговорился, что сын у него вправде выблядок, а мать его черница… Я только подражал ему в Рыльске.

– А ведь ты сейчас признался, Чурил. Узелок никак не мог убить боярина Добрилу, потому что ранен был ещё до того, как ты поехал с ним в гонцах. Это ты убил его – не потому ли, что увёл у тебя девку?

Лицо красавчика исказилось, он завопил:

– Как бы не так! Что мне в той девке? Девок в Киеве будто грязи, я с любой мог переспать, всех бодал, каких хотел. И ту игуменью, мать выблядка, что у меня за спиной прячется, тоже бодал, и Настку, и всех жёнок, каких хотел. Тут рядом с тобою сидела сучка, которую ты и в поход с собою таскаешь, так вот: оставь меня с нею наедине на четверть часа – и твоя сучка от меня отстать уж не захочет…

Тут, словно бы бесстыжие речи красавчика сопровождая, донеслись из темноты гусельные перезвоны. Обвиняемый замолчал, все замерли, слушая. Когда же смолк звон струн, Хотен промолвил удивлённо:

– Что ж это было?

– Цареградский наигрыш, а больше похоже на ерусалимский стих, – буркнул Чурил. И снова заорал. – Дабодал я тебя и всех твоих сучек с тобою!

Тут замычал молодой Неудача и, положив обе руки на мокрую голову убийцы, попытался погрузить её в воду. Речка вокруг них забурлила, Неудача откинулся назад, и оба ушли под воду. Вскоре ниже по течению вынырнула голова черноволосого Чурилы. Раздалось шипение, и на месте головы размазалось тёмное, неразличимое в слабых отблесках костра пятно.

– Добре стреляет Васка, – промолвил, неизвестно к кому обращаясь, Хотен.

Потом началась суматоха. Прибежала, причитая, Прилепа, а за нею с гуслями в руках Севка-князёк. Наконец, двумя ласточками бросились в речку голые дружинники: они обсыхали на траве, не желая мочить одежду. Вытащили на берег своего децкого, вылили из него воду. Он же, как пришёл в себя, попросил позвать к себе Хотена. Лежал на мокрой траве по-прежнему нагой и с мечом, и мошка начинала клубиться над ним.

– Извини, Хотен Незамайкович, если подвёл тебя, но тот негодяй меня лягнул, вот и… – проговорил тихо.

– А я мнил, что ты плавать умеешь… А ещё децкий.

– Пару саженей всегда проплывал, а тут растерялся отчего-то… Послушай, а что поганец про мать мою говорил? Моя же мать померла давно…

– Твоя мать жива, – подумав, прошептал сыщик. – Она знает про тебя и любит, как матери положено. Она, правда, грешница, как почти все бабы. А подумать, так мы, мужики, чем лучше? Ты сам после решишь, желаешь ли, чтобы я вас свёл. Что ни говори, а по крови она самый близкий тебе человек.

Молодой Неудача отвернулся. Старый сыщик пожал плечами и протопал по песку у кромки воды к недавнему своему собеседнику, от которого не приходится теперь ожидать трудных вопросов.

Прибитый к берегу течением на самом краю бухты, у камышей, он, полубезголовый труп убийцы, легко покачивался себе навзничь на воде, раскинув руки, и напоминал убитую лягушку. В детстве любил Хотен, вооружившись палкой, поохотиться с товарищами на зелёную дичь. После меткого удара, вот так же раскинувшись, уплывала неподвижная лягуша по медленному течению Лыбеди – и вдруг вызывала острую жалость, и мучило чувство вины ещё не огрубевшую мальчишескую душу.

Подошёл неспешно Васка-самострельщик, сел на корточки, вытащил из разбитой головы бывшего красавчика короткую железную стрелу, ополоснул её рядом в водичке.

– Я рад, что ты бережёшь стрелы, Васка, – сказал ему тихо Хотен, – однако тебе, меткому стрелку, следует поберечь и себя. Этого вот следовало было бы твоему децкому жизни лишить, а не тебе. Впрочем, не беда. Ты где живёшь-то?

– В гриднице у великого князя нашего Святослава Всеволодовича в Киеве. А где ж ещё? Я сирота.

– А сам откуда ты?

– Я из Белгорода, боярин.

– Тебе лучше пожить, пока дело не забудется, на дворе у децкого твоего Неудачи Добриловича. Он объявит тебя родственником и домочадцем своим. Тогда я сумею вас обоих защитить и в великокняжеском суде. Когда мы в Киев вернёмся. Нам ещё надо суметь туда вернуться.

В Половецкую степь посольство повёл отрок Непогод. В ночь, когда непоседливый Чурил с камнем, к ноге привязанным, обрёл свое последнее пристанище в тихой Семи, второй беглец поседел. Утром Хотен объяснил Непогоду, что княгиня Евфросиния Ярославна хорошо отозвалась о нём и что великие князья простят его вину, если он справно выведет посольство у Суурлию, на поле битвы, а оттуда снова на Русь. Сказать об этом парню надо было раньше, и ведь не был Хотен таким уж бесчувственным чурбаном, напротив, известен как сыщик скорее даже человеколюбивый, да так уж вышло. В оправдание боярина можно сказать, что тогда очень уж беспокоился о своей новой семье, очутившейся на его мощной шее после обряда в Рыльском соборе.