Ярое око - Андрей Воронов-Оренбургский

Слушал у своих костров сказителя-песняра и Мстислав Мстиславич. Полуслепой старец Любомир, с заострившимся носом и ввалившимися висками, по зову души прибывший с ним из Галича, поднимал ратный дух воинов былями про времена стародавние... Но одна из них более других волновала душу Мстислава, перехватывала горло, сжимала тоскою грудь.

— Спой, отец, мою любимую... бывальщину.

— Всё бы ничего, князюшко, да к месту ли печаль разводить? — Любомир по-стариковски покряхтел, сбоку заглянул в задумчивую васильковую синь глаз князя, как бы ища поддержки. — Завтре сече быть грозной... Каково сие, княже? — с нажимом повторил он; длинные седые пряди снежными ручьями сбежали на молчавшие струны. — Надо ли?

Князь посмотрел в глубоко запавшие глаза старца; в них отражались тысячи костров русских дружин.

— Надо, отец... надо, — пасмурно улыбнулся князь, а сам подумал; «Кто знает, быть может, завтра Русь взойдёт на свою Голгофу».

...Иссушенные временем пальцы гусляра бережно оживили звонкие струны. Старик вдохновенно пел надтреснутым голосом о смелом походе Игоря Святославича[232] на половецкие скопища... сказывал о склоках князей, о чёрной пагубе из-за сего без пользы храбрых русичей... о том, как эти раздоры и свары «отворяли врагам врата на Русскую землю...»

Мстислав, накинув на плечи красный чекмень, подбитый чёрным соболем, скрывно поглядывал на своих дружинников: в их суровых глазах страха не было, но дневали тревога и ожидание; у других в застывших зрачках роились алыми пчёлами огоньки, и нельзя было понять — печалятся их глаза или тлеют ненасытной жаждой грядущей битвы.

Мрачен и угрюм был лик Степана Булавы. Скроенный из желваков, в освещении пламени костра он напоминал Перуна — древнего славянского бога грома и молнии. Остроконечный шлем из воронёной стали оттенял бронзовое лицо старого воеводы, руки которого сжимали рукоять отточенного меча.

...Но всех их, слушавших печальную песнь о полку Игореве, объединяло одно: «Не такой ли бедой грозит и сейчас несогласие и взаимная ненависть князей... и не погубят ли эти распри и вражда великое русское дело — защиту родной земли?»

Думал о сём и Мстислав, склонив буйну голову на грудь, глядя на богато расшитый женой-любушкой кожаный оберег, коий держали его крепкие пальцы. На высокоскулом твёрдом лице князя с упрямой складкой рта теснилась досада: «Ужель и вправду никогда не бывати моей заветной мечте — увидеть Русь не разрозненной, а единой?..»

Ныло сердце и оттого, что не дождался он в Киеве порученца своего — Савку-сокольничего. «Зело худо дело! Дрянь! Поутру за Днепр идти... сгребать с земли нечисть языческую... а у дружины моей нетути стяга главного. Ярое Око — как без его защиты?»

С губ князя так и просилось тяжёлое, как чугун, ругательство: «Сукин ты сын! Где ж тебя черти носят?! Постельничим быть тебе! Ночные горшки с дерьмом выносить, а не сокольничим!»

Мстислав подёргал русые кольца бороды и озабоченно спросил себя: «А коли Таисия не поспела?.. Да нет же, быти такого не может! — Он был уверен: помнит о нём любимая... День и ночь, не покладая рук, она, горлица, выполняла его наказ. По жжёной бронзе его щёк к подкове усов скользнула тень улыбки. — А как иначе? На то я и муж, а она — жена моя верная».

— Не дашь ли отдых себе, княже? — Собравшийся ко сну воевода тронул за плечо Мстислава. Тот не ответил, продолжая заворожённо смотреть на сочный рубин углей.

Воевода ещё постоял чуток у костра, подоткнул носком сапога откатившуюся в траву малиновую головню и... всё поняв, тяжёлым, враскачку шагом направился к шатру.

...Редкие в чёрно-жемчужном небе зыбились звёзды. Из-под брюхатого нависа туч сквозил ветер. Над Днепром тянулись седые космы тумана, точно разматывалось где-то за горбатым косогором ведьмино веретено; а сердце князя продолжало выстукивать ратную молитву:

«Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твоё, победы на сопротивные даруя и Твоё сохраняя крестом Твоим жительство. Ущити, Отче, раба Твоего Савку. Способь ему в стан наш доставить Святую хоругвь — Ярое Око! Ущити, Владыко, дружину мою на все четыре стороны. Не оставь, благослови рабов Божьих, идущих на смерть во имя веры Христовой и границ русских.

Защити и меня — раба Твоего грешного... Укрой золотым щитом от сечи, от меча булатного и калёной стрелы... Да будет тело моё крепче панциря...»

Вихрастые языки пламени в дозорных кострах продолжали свой танец. Кони хрумко щипали траву, нервно переступали ногами, вскидывали головы, торочили уши, прислушиваясь к свистящему лязгу гулявшего по точильному камню булата.

Огромный, в семь вёрст, стан русских и половцев дышал кизяком и горькой полынью, душным лошадиным потом, речной сырью и влажной прелью прошлогоднего камыша.

* * *

Не было покоя и на левом берегу Днепра. Всю ночь Джэбэ Стрела так и не смог сомкнуть глаз. Мрачные думы, предсмертные обрывки речей, знакомые и забытые лица... молнии сверкающих мечей мерцали пред его взором... Внезапно он закипал бешенством: начинал исступлённо раскачиваться туда-сюда, скрежетать зубами и готов был засунуть в рот кулак, чтобы не завыть, как волк, на луну... В висках стучала кровь, в душу закрадывались гнетущие мысли: «С этих времён предстоят тяжёлые битвы с урусами, сильными воинами... Эти не бегут... сами ищут боя. Победа над ними будет очень трудна! Будь осторожен, Джэбэ! Вся твоя слава может померкнуть. Проиграешь урусам — кто вспомнит твои победы в Китае, в Хорезме и на Кавказе? Слава любит лишь сильных! Уже завтра ты узнаешь свою судьбу: либо глаза твои выклюют вороны, либо имя твоё вновь будет грозно греметь по равнинам, а в Золотой Юрте Кагана, как прежде, будут с почётом приветствовать великого батыра монголов, отнявшего золотой шлем у Мастисляба...»

Но, как ни пытался обуздать свои предчувствия нойон, тревога не покидана его. И когда его блуждающий взгляд «без пути» задержался на копье, он вдруг почувствован, как что-то острое упёрлось в горле и перехватило дыхание...

И вновь он начинай гадать[233]: бросал на круторогий буйволиный череп конские зубы... или, поставив чистую баранью лопатку против света очага, внимательно изучал обозначившиеся на её поверхности линии и знаки... То, оставив это занятье, суеверно прислушивался к камланию[234] блекотавшего магические заклинания шамана, к рокочущему голосу его бубна... и просил у бога войны Сульдэ победы...