Тайны русской дипломатии - Борис Сопельняк

Рычагов буквально взвился! В авариях он винил конструкторов и их сделанные по принципу тяп-ляп, самолеты. Сталин взял конструкторов под защиту, заметив, что плохому танцору всегда кое-что мешает. Рычагов побагровел и рубанул сплеча:

— Ну и летайте на этих гробах сами!

Повисшую в кабинете тишину иначе, как смертельной, назвать было нельзя… Сталин с нескрываемым удивлением посмотрел на распустившегося мальчишку, которого лично он вытащил из самых низов, и, вытряхнув трубку, бросил:

— Мы об этом подумаем.

Сейчас уже трудно сказать, с этого приснопамятного заседания началась оперативная разработка Рычагова или с чего другого, но вот что поразительно. 22 июня прямо на аэродромах была уничтожена большая часть советской авиации, с этого дня каждый летчик и каждый самолет были на вес золота, а командующего ВВС отправляют в отпуск. Да-да, получив отпускной билет, 24 июня Рычагов отправился к морю.

Но — не доехал. Генерала Рычагова арестовали в Туле, причем прямо в поезде. В тот же день его доставили в Москву, произвели обыск на квартире, а жил Павел Васильевич в печально известном Доме на набережной, и завели на него дело под № 2930.

В постановлении на арест, которое датируется 27 июня, то есть опять-таки задним числом, говорится, что Рычагов «является участником антисоветской заговорщической организации и проводит враждебную работу, направленную на ослабление мощи Красной Армии». Выходит, что, правильно руководя действиями авиации на Хасане и Халхин-Голе, как это говорится в приказе Ворошилова, Рычагов только и делал, что ослаблял мощь Красной армии? Бред, да и только!

На самом деле мощь Красной армии ослабляли те, кто последовательно и систематично уничтожали всех более или менее ценных военачальников, ведь даже во время войны они погибали не от немецких, а от русских пуль. Чью это приближало победу и на кого работало, понятно даже ребенку. Но в те годы такого рода действия считались проявлением высшей мудрости горячо любимого вождя народов.

Формальным поводом для ареста Рычагова послужили выбитые под пытками показания другого известного летчика — Якова Смушкевича, который заявил, что они вместе с Рычаговым высказывали «недовольство партией и правительством и договорились совместными усилиями срывать вооружение ВВС».

Как только речь зашла о вооружении ВВС, очень кстати пришлись показания бывшего наркома оборонной промышленности, впоследствии трижды Героя Соцтруда Бориса Ванникова. Пока он говорил о плохих пулеметах и скверных авиационных пушках, на выпуске которых якобы настаивал Рычагов, следователь слушал вполуха, но, как только Ванников упомянул Сталина, следователь схватился за ручку.

— Однажды, когда я был в кабинете Рычагова, ему позвонил товарищ Сталин, — рассказывал Ванников. — Выслушав Сталина, Рычагов швырнул трубку и начал ругать его площадной бранью за вмешательство вождя в сугубо технические вопросы. «Такое повседневное вмешательство только дезорганизует управление, — кричал Рычагов, — и подрывает мой авторитет как начальника ВВС. Мне это надоело, пусть садится здесь и сам командует». И опять площадно ругался.

В другой раз, когда ему попало на совещании в ЦК, Рычагов снова площадно ругал товарища Сталина и говорил: «Я заставлю его относиться ко мне как следует. И вообще, такое отношение ко мне ни к чему хорошему не приведет».

Как в воду смотрел генерал Рычагов — ни к чему хорошему его близость к вождю не привела. Но некоторое время старые симпатии Сталина давали себя знать: на допросах его не били, не говорили, что он японский шпион и вступил в сговор с Герингом. Да и следователь попался какой-то странный, худенький, лысенький, в роговых очочках, к тому же все время нырял в груду книг, которыми был завален его стол.

— Вот ведь незадача, — досадовал он, — сколько не ищу, никак не могу найти автора мудрейшего изречения: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты».

— Может, кто-нибудь из древних греков — Гомер, Сократ или Геродот? — подсказал Рычагов

— Едва ли… Хотя чем Зевс не шутит, — обнажил он в делано дружелюбной улыбке два ряда стальных зубов. — А, кстати говоря, вы согласны с этим изречением? Вы бы изменили мнение о хорошо знакомом человеке, если бы узнали, что среди его друзей есть жулики, предатели и враги народа?

— Конечно, — не задумываясь, ответил Рычагов. — Я бы не только изменил свое мнение, но и прервал бы с ним какие-либо отношения… И сообщил бы куда следует, — вспомнив, где он находится, после паузы добавил Рычагов.

— А если такой человек что есть мочи вас нахваливает, на каждом углу воспевает ваши подвиги, да еще не устно, а письменно — в газетах, книгах и журналах, тогда бы сообщили куда следует?

— Я хорошо знаю, что если тебя хвалит враг, значит, он считает тебя своим, значит, где-то, в чем-то ты допустил серьезную ошибку, значит, ты стал на скользкий путь, который может привести тебя в стан врагов.

— Красиво говорите, — изобразил нечто вроде аплодисментов следователь. — А вот на деле… Вы с Кольцовым знакомы? — резко изменил тему следователь.

— Знаком… То есть был знаком, пока его не… — замялся Рычагов.

— Договаривайте, договаривайте… Вы хотите сказать, пока его не арестовали и не приговорили к расстрелу как немецкого и французского шпиона и врага народа? А его «Испанский дневник» вы читали, ведь он был издан баснословным тиражом?

— Честно говоря, нет. То полеты, то испытания новых машин, то поиски причин аварий, — развел руками Рычагов.

— Ничего, это дело поправимое. Вот одно из изданий «Испанского дневника». Я тут заложил пару страничек, так что, если не затруднит, почитайте вслух.

— Пожалуйста, — пожал плечами Рычагов, — вслух так вслух.

«Не такими уж огромными оказались ящики с якобы французской мебелью, которые мулы через территорию Андорры дотащили до испанской границы, где эту “мебель” ждали грузовики. А через три дня в воздух поднялись тридцать первоклассных истребителей И-15. В Советском Союзе их называли “чайками”, а в Испании “чатос”, то есть “курносые”: из-за большого радиатора они и в самом деле выглядели как задиристые курносые мальчишки.

Возглавлял эту группу Пабло Паланкар, который по-испански знал не более десятка слов, но в воздухе вел себя как потомственный тореро. Никогда не забуду один воздушный бой, свидетелем которого я стал.

Накануне нас всю ночь бомбили “юнкерсы”, они бесновались с одиннадцати вечера до пяти утра. Больше всего досталось госпиталям. Беспрерывно дрожали стены, звенели разбитые стекла, истерически кричали раненые. Лазарет, размещенный в отеле “Палас”, превратился в кровавый сумасшедший дом.

На рассвете бомбежки стихли, видимо, нужно было заправить самолеты и подвесить новые бомбы. Но вот из-за фашистского воронья небо снова стало черным. Завыли сирены, и люди помчались в переделанные под бомбоубежища подвалы, которые зачастую превращались в братские могилы.

И вдруг — я глазам не поверил, люди остановились и, задрав головы, устремили глаза в небо. Когда я посмотрел вверх, то чуть не зааплодировал: откуда-то сверху на обнаглевшие от безнаказанности “юнкерсы” навалилось два десятка “курносых”. Они врезались в сомкнутый строй бомбардировщиков, пять тут же подожгли, а остальные заметались, не понимая, что за истребители их атакуют.