Храм Согласия - Вацлав Михальский

Надо поговорить напрямик с Воробьем – он в друзьях у Вити-фельдшера, поговорить открыто, ничего не припрятывая, и не при Глафире, а один на один, придется идти к Воробью домой, другого варианта нет. Не дает уснуть эта луна, как ни крутись – никуда от нее не денешься до поры до времени, пока не зайдет за тучу или не изменит свое местоположение на небе. Адам присел на койке, пол приятно холодил босые ступни. Адам пожалел, что не курит, а то как хорошо было бы сейчас выйти на воздух покурить – и причина уважительная, и удовольствие какое-никакое. “Ладно, и так выйду – без причины”. Он оделся и крадучись прошел мимо спящей Глафиры, но, когда скрипнул открываемой дверью, она все равно учуяла:

– Куда ты, Леш?

– Так. Постою. Не спится.

– А-а, ну постои, постои.

Из-за боковой стены домика, от приступок, не было видно луны, и уже это одно пролило бальзам на душу. Стояла удивительная для этого времени года теплынь, от земли поднимался туман, кособокие домики поселка как будто плыли, чуть-чуть покачиваясь; от комбикормового завода доносились равномерное, привычное уху чмоканье пресса и запах подсолнечника, на котором, казалось, был настоян воздух всего поселка, хороший запах, можно сказать, запах, призывающий к жизни.

Хорошо-то как вокруг! И чего он расквасился? Как-нибудь все наладится. “Прорвемся!” – говорил когда-то главный хирург полевого госпиталя Адам Домбровский. “Просочимся”, – поправлял его мудрый начальник госпиталя черноусый и лысый К.К.Грищук. А теперь и Адам сказал сам себе: “Не дрейфь, просочимся!”.

Наступившим днем Адам подошел на конюшне к Ивану Ефремовичу Воробью, который приехал на двуколке покормить свою кобылу, подошел и сказал, как не говорил никогда прежде:

– Мне обсудить надо.

– Обсуждай, – удивленно взглянув на вечно молчавшего пастуха, разрешил Воробей.

– Не здесь, разговор долгий.

– Ну так приходи вечером ко мне до дому.

– Спасибо. Буду.

Вечером они сидели у Воробья в его вкусно пахнущем свежей побелкой домике и пили чай с пирожками с яблочной начинкой, которые напекла ему какая-то приходящая женщина.

Адам пытался было начать разговор, но хозяин прервал его:

– Давай-давай, перекусывай, на голодный желудок лясы не точат.

Наконец, когда было выпито по две чашки чая и съедена глубокая миска пирожков с горкой, Воробей дал команду:

– Вот теперь разговаривай.

– Спасибо. – Адам сделал паузу, как бы собираясь с духом. – Во-первых, Иван Ефремович, хочу сказать тебе то, что давно должен: спасибо тебе за все, что ты сделал для меня.

– Хм, – удивленно хмыкнул Воробей, – то правда: не много, а кое-что сделал. Так ты, я вижу, сейчас совсем здоровый?!

– Может, и не совсем, но в большой степени. Во всяком случае, та память, что отшибло, почти вернулась ко мне. Поэтому я и пришел. Мои настоящие имя и фамилия Ад…

– Постой, не гони, – оборвал его Иван Ефремович, – от греха подальше, твое настоящее имя и фамилия мне нечего знать, еще сболтну по пьянке. Так, давай дальше.

– Правильно, – сказал Адам, – и ты не знаешь, и я забыл с этой минуты. Ну а воинское звание мое – капитан, должность – главный хирург полевого госпиталя.

– То-то мне Витька-фельдшер про тебя говорил: “Не нашего он с тобой, Ефремыч, полета птица”.

– Вот Витька меня и понудил поскорее к тебе прийти.

– Это как?

– Приглашает к себе в санитары.

– Ай да стервец! – хлопнул в ладоши Иван Ефремович, и его глаза, до этого приветливо-равнодушные, просияли восторгом.

И по глазам и по всему поведению Воробья Адам понимал, что его разговор если и новость для хозяина дома, то только в некоторых деталях – звание, должность, в основном же Иван Ефремович имеет о нем, Адаме, весьма ясное представление. А вот насчет Витиного приглашения в санитары – это действительно свежачок, действительно новенькое!

– То, что ты не солдатик, а офицер, я сразу понял, еще Глафире сказал: “Смотри, руки у него без мозолей. С лопаткой руки незнакомые”. Что ты из медиков, тоже догадаться ума не надо – на месте разбомбленного госпиталя тебя нашли. А вот начет Вити интересно. И что ж он, сукин кот, сейчас замыслил, и, главное, мне ни гу-гу, ну это зря… – Иван Ефремович поджал и без того тонкие губы, отчего выражение его маленького скуластого лица стало на секунду хищным, а потом он опять улыбнулся как ни в чем не бывало. Но, главное, Адам понял, что попал в десятку: не любил Воробей, чтобы что-то делалось за его спиной.

На столе у Ивана Ефремовича стояла пятилинейная лампа – он тоже был из богатых. Лампа ярко освещала веселенькую цветастую клеенку на столе, а тени Адама и Воробья отбрасывались через всю комнату и переламывались на дальней свежевыбеленной стене; стекла на окошках у Воробья не дренькали: как рачительный хозяин он давно прихватил их замазкой, подготовился к зиме.

– Кажись, я докумекал, куда тебя хочет приспособить этот потрох, – тихим голосом привыкшего командовать человека сказал после долгой паузы Иван Ефремович. – Дело заработное и многим женщинам нужное позарез. Дело опасное, с тридцать шестого года подсудное*. Тут у Вити хвостов много – вот и хочет он тебя приспособить, а в случае чего на тебя все и списать, под ноль.

* Речь идет о Постановлении Центральной исполнительной комиссии и Совета народных комиссаров Союза Советских Социалистических Республик от 27 июня 1936 года, запрещающем аборты: “В связи с ростом в СССР благосостояния трудящихся масс, ликвидацией безработицы, широким вовлечением женщин в общественно-производственную деятельность, усилением охраны материнства и помощи семье со стороны государства”.

– Хвостов – в смысле смертей?

– Ну!

Помолчали.

– И что теперь? – спросил Адам.

– А ты молчи да дышь – будет барыш. Я сам ему объясню на пальцах, он понятливый…

– Спасибо тебе, Иван Ефремович, а мне бы такое и в голову не пришло. Спасибо. – Адам поднялся. – Я пойду.

– Давай дуй, а то Глафира скажет: “По девкам пошел братка”.

– Не скажет! – засмеялся Адам. – Спасибо. Бывай. – И он вышел в ночь, плотно затворив за собой дверь маленького домика Воробья, в котором так вкусно пахло известкой.

Давно, в начале июня, Адам нашел под кривой березой наган, приготовленный кем-то на долгое хранение. Приставив дуло нагана к виску, Адам подумал: “Теперь понятно, почему люди стреляются чаще всего в висок, – удобно и орудие убийства не отпугивает, не попадает в поле зрения: даже в последние секунды жизни человек не хочет пренебречь комфортом”.

Голова, как обычно в ясные дни, болела адски, и как-то сама собой вспомнилась старая шутка профессора из его родного Ростовского мединститута: “Лучший способ навсегда избавиться от головной боли – гильотина”. Наверное, так оно и есть. Адам полулежал на дне глубокого оврага и смотрел в высокое светлое небо, по которому проплывали перламутровые перистые облака. Он думал, что видит их в последний раз, и хотел запомнить. Для чего? Наверное, одному Богу известно. Ствол приятно холодил висок. Тянуть дальше было некуда…