Хороший мальчик. Строптивая девочка - Алиса Евстигнеева

Только сейчас происходящее стало оформляться во что-то понятное мне. Стас мне нравился. Очень. Нереально. Неудержимо. Выбирайте любое наречение, не ошибётесь. Он восхищал меня своей целостностью, открытостью, непоколебимостью, принципиальностью… Список можно было продолжать до бесконечности, но главным было то, что я чувствовала себя нужной ему. Чернов пытался понять и принять не только меня, но и все мои странности, неровности и шероховатости. Его симпатия ко мне словно существовала не вопреки последнему, а скорее даже благодаря.

Мы долго и наивно боролись друг с другом, противостоя чему-то своему и по-своему. Не только я бежала от Стаса, но и он сам, старательно пытаясь поймать меня, до конца не отдавал себе отчёт в том, что же ему хочется. Чтобы он там сейчас мне не говорил, но он тоже отрицал своё влечение, маскируя это под желание помочь и нелепое предложение дружить. И мы оба провалили свои миссии, поддавшись взаимному притяжению.

И вот, находясь рядом со Стасом, в каких-то миллиметрах от решающего шага между нами или принятия конечного решения, я испугалась. Не его, себя. Чувство собственной неполноценности вдруг начало душить с новой силой. Нет, я не принижаю себя, но упорно не могу понять, что я могу ему дать? Свободу от предубеждений и острые эмоции? Но ведь детство рано или поздно подходит к концу, и там, за чертой взросления, это явно не то, что ему может понадобиться от меня. Чернов, несмотря на очарование и страстность своей натуры, уже серьёзен и основателен, а я… лишь умею быть бесбашенной и глупой, либо до крайности драматичной и несчастной. Ну не срастаются во мне все стороны моей личности во что-то одно.

Рядом со Стасом мне захотелось стать лучше. Нет, не сменить цвет волос, не перестать ругаться и спорить, не забить на собственное мнение. Но интуиция подсказывала мне, чтобы у нас всё получилось, мне придётся разобраться со своей тягой к саморазрушению. Или как сказал Сева, начать заботиться о себе.

Это была такая дикость. Почти два года я выживала, а не жила. И не потому что такова была реальность и её требования, а потому что так было проще и легче прятаться от по-настоящему болезненных вещей. Теперь же, когда Чернов с каждым днём всё больше и больше проникал в моё бытьё, с каждым разом становилось всё сложнее и сложнее вести себя так, как я привыкла.

Некоторые вещи менялись сами собой, и я даже была готова не оспаривать их, принимая всё как есть, но оставались ещё шаги, которые только предстояло предпринять, чтобы окончательно распрощаться с прошлым.

— И всё-таки, ты о чём-то думаешь… — возвращает меня обратно в машину Стас.

Московское утро уже вовсю проникло в наши окрестности, и вокруг стали шмыгать первые студенты, которым отчего-то не спалось.

— Ну иногда же я должна это делать, — пробую отшутиться.

Но Стас не поддаётся.

— Мне пора начинать беспокоиться?

— Нет, — кратко отвечаю я. Потом, правда, всё же решаю пояснить, чтобы уж совсем от него не отгораживаться. — Много просто всего произошло, надо время… разобраться.

— Надеюсь, мне не придётся опять держаться в стороне? — чуть нервно спрашивает Чернов. Моё состояние явно не проходит для него бесследно, он тоже впитывает нашу атмосферу, пугаясь и теряясь в ней. Хоть и не показывает виду. Он не понимает моего резкого перехода, от «всё хорошо, я вся твоя» до… «мне так тошно, но я тебе ничего не скажу».

Обхватываю его лицо своими ладонями.

— Стас, ты мне веришь?

— Верю, — тут же отвечает он. А мне даже завидно, что ему и обдумывать ничего не приходится. Хотя на его месте, я бы трижды подумала связываться со мной или нет, ведь из нас двоих именно я была слабым звеном.

— Большего мне и не надо, — говорю я, прежде чем коснуться его губ своими. Получается чуть печально, но зато… так многообещающе, потому что только рядом с ним я тоже начинаю верить… в себя. В нас.

Спала я плохо. И с этим надо было что-то делать. У меня и раньше день с ночью местами путались, но с появлением Стаса в моей жизни, мы окончательно перешли на ночные бдения. Это уже была традиция, встречать вместе рассвет. Традиция. Длиной в целых два дня… А уже традиция, блин. Я будто бегу вперёд паровоза, аж дух захватывает. Главное, что бы это я его обогнать пыталась, а не он на меня наехать.

Долго сидела на кровати с растерянным видом и пыталась что-то высмотреть за приоткрытой дверцей шкафа.

— Вер, не пугай меня… — пытается растормошить меня Оля.

— Ммм?

— Ты в одну точку уже минут двадцать пялишься.

Кролька говорит что-то ещё, но я не слушаю. Я решение принимаю. Запуская руку в свои волосы, путая и без того растрёпанные пряди. Там в глубине шкафа сидит моё прошлое. Уже давно отмершее, покрытое плесенью и смрадом, источающее трупный запах. Прошлое, на котором я давно поставила даже не то что крест, а скорее гранитную плиту, но которое по непонятной мне причине, все ещё умудрялось отравлять моё существование. Наверное, потому что мне просто надо было за что-то держаться. Как я все эти годы держалась за свою дружбу с Севкой, или за свою обиду на родителей, или за нашу коалицию с Кролей, а теперь возможно и за Стаса… Человеку нужно за что-то держаться, чтобы не быть смытым огромной океанской волной неизвестности и одиночества, чтобы иметь хоть какую-то путеводную звезду на этом затуманенном небосводе. Почему-то мне никогда не хватало обычного человеческого желания быть счастливой, мне всегда надо было… противостоять чему-то, бороться. Так если бы я сама обнаруживалась только в этой борьбе, как будто я могла быть только вопреки всему.

А потом я не выдержала. Подскочила с кровати и начала вываливать всё из шкафа, зло и остервенело, вымещая на ни в чём не повинной одежде свою затаённую обиду.

Оля молчала и с интересом поглядывала на меня со своей половины комнаты, воздерживаясь от возможных комментариев. Но судя по её ухмылке, она была вполне довольна увиденным.

Раскидывала вещи по кучам, сортируя их на моё и НЕмоё. Желание хоть как-то заботиться о своём внешнем виде было отбито относительно недавно и совсем не родителями. Хоть мама упорно и лепила из меня куколку, она никогда не делала это насильно, так-то мне самой не приходило в голову, что может быть иначе. Я честно любила свои платьица и белые брючки, и кудряшки свои любила. Отторжение появилось потом. Когда я ушла от родителей с пустыми руками, ни взяв с собой ровным счётом ничего — ни одежды, ни вещей, ни денег, вот как в чём была, так и ушла. Помнится, Першину тогда пришлось одевать меня полностью, правда, отчего-то он тогда совсем забыл меня спросить, а чего же хотела я.

Давно не носила ничего из вещей, подаренных Олегом. Платья, юбки, кофты… всё безнадёжно пылилось на задворках шкафа. Последним сдалась верхняя одежда, может быть, потому что уходила я от него зимой? И если Севкины толстовки на мне ещё хоть как-то болтались, то единственную куртку Игнатьева мы тогда попилить не смогли. Денег не было, ни у меня, ни у него. В тот момент он только-только всё вбухал в бар, а тут я… сломанная и невменяемая. Вот и ходила я в ненавистном пальто. А может быть мне просто нравилось хранить осколки воспоминаний о том, как кто-то обо мне заботился?