Рождение греческого полиса - Эдуард Фролов

Общее впечатление от рассказа Страбона таково, что грекам-италиотам непрерывно и в общем безуспешно приходилось отбиваться от наседавших варваров. При этом можно даже, по данным универсальной историографии, отметить характерные яркие вспышки, своего рода кульминационные точки этой борьбы. Первая такая точка падает на начало V в. до н.э.: в 473/2 г. тарентинцы, действовавшие в союзе с регинцами, потерпели страшное поражение от япигов, причем одних регинцев пало до 3 тыс. (Her. VII, 170; Diod., XI, 52).[264]

Следующая кульминация — самое начало IV в. когда ситуация осложнилась вмешательством в италийские дела сиракузского тирана Дионисия Старшего, который в пику независимым италиотам стал поддерживать варваров-луканов. В ходе очередного обострения борьбы в 390/89 г. фурийцы, которых поддерживали остальные италиоты, потерпели сокрушительное поражение от луканов при Лаосе, причем греков погибло до 10 тыс. (Diod, XIV, 101-102; Strab, VI, 1,1, p. 253).[265]

Наконец, на рубеже IV—III вв. когда среди ослабленного сиракузскими тиранами эллинства Италии единственно сильным остался Тарент, борьба обострилась до предела. Тарент, не выдерживая натиска луканов и япигов, неоднократно обращался за помощью к грекам метрополии, однако являвшиеся оттуда по его призыву полководцы успеха в Италии не имели: спартанский царь Архидам III, сын Агесилая, погиб здесь в 338 г.; эпирский (молосский) царь Александр, брат Олимпиады, погиб в 330 г.; спартанский царевич Клеоним, сын Клеомена II, действовал неудачно в 303 г.· сиракузский тиран Агафокл в 90-х годах следующего столетия мог добиться лишь временного успеха.[266] Чуть позже, когда над Тарентом нависла еще более страшная угроза—со стороны Рима, тарентинцы, как известно, призвали на помощь эпирского царя Пирра, племянника Александра Молосского. Его борьба и поражение в Италии (280-275 гг. ) знаменовали конец независимого существования греков-италиотов. А вскоре наступил черед и сикелиотам: по итогам 1-й Пунической войны Сицилия стала римской провинцией (241 г.).

Оценивая причины исторической неудачи греков в Италии, необходимо прежде всего отметить слабость и неэффективность их собственных действий, на которых пагубно сказывались традиции полисного партикуляризма. Правда, время от времени италиоты делали попытки преодолеть свою политическую разобщенность и даже в какой-то момент, на рубеже V-IV вв, сумели сорганизоваться в единый союз (см.: Diod, XIV, 91, 1, под 393 г.),[267] что явно стояло в русле известных федеративных или державных объединительных тенденций греческой политики в зоне колонизации, перед лицом варварского окружения (ср. образование Ионийского союза в Западной Малой Азии, объединение городов Боспора в Северном Причерноморье, не говоря уже о Сицилийской державе Дионисия). Однако в Италии эти усилия обнаружились сравнительно поздно и вдобавок были парализованы соперничающим выступлением сиракузской тирании. Вместе с тем очевидна и особенная сила варварского противостояния: грозными противниками греков в Италии явились местные племенные союзы кампанцев, луканов, бруттиев, япигов (мессапиев), а когда вслед за ними на греков-италиотов надвинулась мощь римлян, единой Римско-италийской державы, дело греков было окончательно проиграно.

Как бы там ни было, примеры, взятые из италийской и сицилийской истории, как, впрочем, и все то, что нам известно о греко-варварских отношениях в других областях Средиземноморья и Понта (ср. ожесточенную борьбу греков с карийцами, греческих городов Халкидики и Фасоса с фракийцами, Гераклеи Понтийской с мариандинами, Боспора и Херсонеса Таврического со скифами и проч.), —весь этот материал в целом убедительно свидетельствует о далеко не мирном и не сотрудническом характере контактов, которые буквально были навязаны одним миром другому, в конечном счете — скажем об этом со всею определенностью — об империалистском характере греческой колонизации.

При этом надо учитывать не только такие очевидные проявления колониального разбоя, как захват у местных жителей их земель и обращение их самих в рабов или зависимых данников, но и формы, так сказать, скрытые, и среди этих последних в особенности неэквивалентный характер обмена между греческим миром и варварской периферией.[268] Сбывая варварам изделия своего ремесла, предметы роскоши и, конечно же, вино, греки получали взамен гораздо более ценные вещи — разнообразное сырье, хлеб, рабов, т. е. все то, что буквальным образом стало основою для развития и процветания их рабовладельческой экономики. Без преувеличения можно сказать, что так называемая великая колонизация и открытая ею эксплуатация варварской периферии явились для греков важнейшими материальными предпосылками реализации античного способа развития, с рабством иноплеменников, но зато с гражданскими правами и привилегиями для соотечественников.

Вывод колоний за море был важным средством предупреждения социального взрыва в греческих метрополиях. Тем не менее архаическое общество не было совершенно застраховано от жестких коллизий; напротив того, не взирая ни на какие предупредительные меры мудрых политиков, греческие общины нередко оказывались охвачены сильнейшим социальным брожением, или, как говорили древние, смутою (στάσις), которую непрерывно возбуждали древние неискоренимые противоречия между демосом и аристократией, равно как и соперничающее честолюбие знатных лидеров.

Вообще вступление на античный путь развития не было для греков столь гладким и простым делом, как могло бы показаться с первого взгляда. Первоначальною законодательною реформою были заложены первые опоры и намечены контуры, а колонизацией были обеспечены дальнейшие необходимые условия для форсированного возведения полисного здания. Однако в условиях объективно созревшей и разразившейся смуты субъективная готовность архаического греческого общества к завершению работы совместными усилиями оставляла желать лучшего. По большому счету ни аристократия не хотела поступиться в пользу народа традиционными своими привилегиями, ни демократия не намерена была соизмерять степень своего давления на знать с разумною мерою, диктуемою потребностями сохранения гражданского единства, сознанием необходимости социального компромисса. В этих условиях роль своеобразного общественного катализатора сыграла архаическая тирания (ее еще называют раннегреческой, или старшей, чтобы отличать от тирании, возродившейся в условиях кризиса полиса в позднеклассическое и эллинистическое время).[269]