Остров Надежды - Аркадий Первенцев

— Видите ли, — несколько замялся Лезгинцев, — я люблю послушать классику. Люблю и технику. Последнее не для хвастовства, а для сведения. Надо мной подтрунивают, но ничего поделать с собой не могу. — Он немного помолчал и добавил: — А за искусством слежу: идут ли на смену старым артистам новые? Кажется мне, топчемся. Опять Утесов, Бернес, Райкин, а смена где? Прославленный Магомаев до меня не доходит, а остальных — даже фамилии не запомнишь… Вот, кажется, соната. Ну да, она. — Он закрыл чемоданчик, умостил его в нечто напоминающее матросский рундук под койкой.

Шли под сплошным арктическим многолетком, на рабочей глубине, умеренным ходом, чтобы по счислению выйти к проливу Беринга тютелька в тютельку.

Напряжение предыдущих суток спало, дышалось легче, и Волошин полностью восстановил приятное равновесие духа, приходившее к нему в плавании.

Обойдя отсеки и поговорив с людьми, Волошин решил уединиться в своей каюте: мечтал разуться и вытянуться. Тело пока плохо приспособилось к малоподвижному состоянию, и мышцы, привыкшие к движению, к нагрузкам, не могли сразу «перейти в сон».

Из офицерской кают-компании донеслись звуки музыки, и Волошин задержался в полутемном коридоре возле контрольной лампочки. Он невольно прощупал левый карман кителя: индикатор радиоактивности был на месте. Он приказал вахтенному дозиметристу снять отчет с «карандаша».

А музыка? Магическое действие согласованных, гармоничных звуков, превращение крючочков и хвостиков нот в нечто одушевленное, зримое, осязаемое волновало его. Пленка индикатора, сталактиты, как клыки чудовищ в ледовых подводных джунглях, — все побеждается музыкой.

В эту минуту как-то само собой вспомнилось знакомое, родное. Целый вихрь ассоциаций: Ленинград, консерватория, молодые таланты, девушка у рояля, глаза, притененные ресницами, молодой курсант. Тело обжимает новенькая форменная фланелевка. И хочется повернуться левым плечом, чтобы зажглись золотые басоны на рукаве, знаменитые «галочки», отмечающие годы классных занятий, практики, стрельб, штормов, шквалов…

«Лунная соната»… Они бродили белой ночью. Жутко, до боли в темени светились и пылали ее глаза; а потом — первый поцелуй: стукнулись зубами, раскрытый девичий рот и полное забвение… чтобы потом сказать о ней, как о своем третьем солнце.

Волошин перешагнул комингс. В кресле возле магнитофона — Лезгинцев. Рядом с Ушаковым сидел доктор Хомяков и невдалеке от него — Мовсесян, весь обращенный в слух.

— Кто?

— Мария Гринберг.

Волошин оставил дальнейшие расспросы: другая женщина открыла ему сонату раньше Марии Гринберг…

Бетховен вел их корабль к полюсу, к Витусу Берингу, петровскому мореплавателю, к бородатому казаку Семену Дежневу. Шел их корабль силой расщепленной материи под вековыми льдами, погубившими много человеческих жизней. Думала ли Мария Гринберг попасть в такую обстановку?..

В каюте Волошин присел, спустил с колен кисти рук: они весили по сто пудов.

Музыка продолжалась и помогала ему выйти из оцепенения, как бы вытолкнула в отдушину. Прежде чем разуться, потянулся в карман, где обычно держал сигареты, но их там не было; вынул подаренный ему механиком чуингам.

Перед его мысленным взором, будто на экране, проползли припаи на берегах Колымы, куда упиралось грубыми льдами Восточно-Сибирское море, а слева по курсу в миражном тумане возникали, словно на макете, впадина моря Бофорта, земли Аляски, знаменитый Юкон…

— Нравится? — спросил Ушаков Лезгинцева, вслушиваясь в музыку, которая роднила его с оставленным миром.

Бетховен похоронен в Вене, на том же кладбище, где теперь покоятся советские солдаты, павшие за освобождение Вены. Далеко пришлось забираться ребятам, чтобы достать врага. А в Будапеште родились «Соловьи». Слова сочинил красивый поэт с хмельной улыбкой, широкой грудью, добрым и озорным нравом. Музыку написал по мгновенному вдохновению такой же веселый русский композитор, жизнелюб и гуляка, с характером, идущим от троек, бубенцов, таборных цыган. Дмитрий Ильич слышал «Соловьев» над гробом поэта. И заплакали тогда люди.

«Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат. Пусть солдаты немного поспят…»

Лезгинцев ответил, дождавшись последнего аккорда:

— В искусстве мне нравится все то, в чем я не улавливаю лжи. Чехов говорил: искусство тем и хорошо, что в нем нельзя лгать…

— Ой, как еще врут! — воскликнул Мовсесян, но его остановил Лезгинцев:

— Врут, но нельзя врать! Можно лгать в любви. — Он посуровел каждым мускулом лица. — В любви… — глухо повторил он, встряхнулся: — Даже в медицине можно лгать. Можно обмануть в чем-то и самого бога, но в искусстве обмануть нельзя. И если продолжить о Чехове, я задумался, узнав его оценку «Буревестника» и «Песни о Соколе».

— Переоценку, ты хочешь сказать? — буркнул Мовсесян. — По-твоему, и Горький солгал?

— Не по-моему. — Лезгинцев обратился к Ушакову, слушавшему его с вниманием: — Чехов сказал: я знаю, вы мне скажете — политика! Но какая же это политика? «Вперед, без страха и сомненья» — это еще не политика… А куда вперед — не известно… Если ты зовешь вперед, надо указать цель, дорогу, средства. Одним «безумством храбрых» в политике никогда и ничего еще не делалось. Это не только легкомысленно, это — вредно. Особенно вот для таких петухов, как ты, Мовсесян!

— Слушай, Лезгинцев, я поставлю на бюро твое персональное дело!

— После возвращения, парторг, — безулыбчиво согласился Лезгинцев, — только не забудь пригласить в качестве свидетеля Антона Павловича.

Вернувшись в каюту, Лезгинцев долго всматривался в фотографию дочери Дмитрия Ильича, пришпиленную к переборке. Когда вошел Ушаков, от фотографии не оторвался.

— У нее очень чистые, правдивые глаза, — сказал Лезгинцев задумчиво, — я ненавижу женщин с лживыми глазами.

Ушаков постарался не уточнять, достал маленькую куколку, попросил разрешения и ее повесить на переборке.

— Пожалуйста. — Лезгинцев повертел куколку. — Ее? — кивнул на фотографию.

— Подарила мне. Четыре годика было. С тех пор путешествует везде со мною. — Ушаков улыбнулся, и лапчатые морщинки возникли в уголках глаз.

— У меня найдется еще одна медная кнопка. — Лезгинцев порылся в ящичке, выбрал место, прижал кнопку сильным, твердым пальцем. — Талисман счастья?

— Да!

— Пусть висит. Когда с моим хозяйством познакомить?

— От вас зависит, Юрий Петрович. Я жду и, как говорится, не рыпаюсь.

— И не рыпайтесь. Познакомлю…

Ночь, день, утро или вечер? Земные представления расшатались, организм испытывал хаос, глухо протестовал. Все были предельно перегружены, безделью не оставалось места.

Начитавшись до одурения полярных путешественников, Дмитрий Ильич тревожно заснул. Мозг продолжал работать в одном направлении — торосы, заструги, полыньи, бури, мохнатые до звезд великаны и тут же неоновый огонек Юганги, девушка в снежном халате…