Одиночество Новы - Джессика Соренсен

Я уже совсем не владею собой и едва осознаю, что делаю. Что вижу. А эта дурацкая песня все играет и играет, и слова, и мелодия врезаются в память. Я не хочу этого. Не хочу это помнить. Мне это ни к чему. Это все неправда. Не может быть правдой.

Не может.

Узлы слишком тугие, я обдираю кожу на пальцах, выступает кровь, пачкает веревку, течет по рукам, даже на плечо капает. Но я не сдаюсь. Не может быть, чтобы он умер. Просто нужно ему помочь. Он не мог меня бросить. Он любит меня…

Я, спотыкаясь, выбегаю на пустырь и бегу дальше, трава шуршит под ногами, босые ступни разбрызгивают грязь. Я забыла туфли. Надо вернуться. Нет, надо бежать дальше. Бежать, двигаться, дышать.

Не отпускать Лэндона.

Я вожусь с веревкой, пока руки не устают, и я уже не чувствую своих пальцев, сердца в груди – ничего не чувствую. Я теряю счет времени, не помню, где я, и вдруг солнце слепяще ударяет по глазам, и я понимаю, что время не остановилось, что мне не убежать от него. Потом приезжают «скорая» и полиция, все расспрашивают меня о чем-то, все плачут, глядя, как меня осматривают и накачивают успокоительными. Но я не могу ничего сказать, потому что я ничего не помню – не хочу помнить. Как я могу помнить, если уже не знаю, кто я.

Я выбегаю к палаткам, пробираюсь сквозь толпу, расталкиваю всех на своем пути. На меня все смотрят, а людей вокруг так много. Кто-то смеется, кто-то отходит в сторону, какие-то парни хватают меня, начинают говорить гадости, лапают. Я отбиваюсь, кричу, но их это, похоже, только раззадоривает. На секунду я прихожу в себя, понимаю, что они тащат меня куда-то, и осознаю, что я совсем одна на свете. Никому до меня нет дела. Я просто одна из множества заблудших душ, только мне вдруг очень хочется отыскать дорогу обратно.

– Нова, что бы ни случилось, ты никогда не останешься одна на свете, – сказал мне как-то отец, когда у меня начался трудный период: я надевала носки разного цвета, отказывалась причесываться, и никто не хотел со мной дружить. – У тебя всегда будем мы с мамой.

А теперь вот я осталась одна. По своей воле.

Один из парней хватает меня за задницу, стискивает пальцами руку и говорит:

– Ну-ну, детка, погоди, расслабься. Не спеши так. Давай повеселимся. Вот я тебе покажу как.

Он толкает меня в толпу людей, сгрудившихся вокруг сцены, все отворачиваются, и я думаю: вряд ли меня кто-нибудь услышит, если я закричу. Он тащит меня в темноту, и я понимаю, что, если пойду с ним, это плохо кончится. Я бью его коленом по ноге и впиваюсь в него ногтями.

– Пусти! – кричу я, и парень отшатывается, поскальзывается в грязи, а потом снова бросается на меня с разъяренным видом.

Я бегу. Бегу, бегу, бегу и уже ног под собой не чую. Вижу сиреневую палатку. Перед ней сидят Делайла с Диланом, они что-то говорят мне, но я не понимаю что, да это и не имеет значения. Я вбегаю в палатку, падаю на спальный мешок, сжимаю голову руками. Горячие слезы щиплют глаза и текут по щекам.

Я хочу выбросить все из головы. Эту минуту. И все остальные. Пусть ничего не будет. Пусть меня не будет. В этой жизни, в которую я сама себя загнала. В этом месте. Но как я выберусь отсюда, если даже не помню, как здесь очутилась? Кажется, что я прожила этот год как во сне, а может, и все предыдущие годы тоже. Я хочу вернуться туда, где было весело прыгать по лужам под дождем, где для счастья хватало порции мороженого.

Я хочу простоты. Цели. Понимания.

Я хочу… Сама не знаю, чего я хочу. Голова идет кругом, когда я осознаю горькую правду. Я потеряна. Сломлена. Ищу то, чего не существует. Я никогда не пойму, почему Лэндон это сделал. Никто не поймет по-настоящему, кроме него самого.

А его нет. Совсем нет. Он висел в петле, он сам ее надел, и я не могла его спасти. Что бы я ни делала теперь, это ничего не изменит.

Его нет.

Мысли в голове мечутся, я не могу с ними совладать. Злость, ярость, боль, растерянность, любовь, скорбь – все, что было между ним и мной, поднимается в груди, режет изнутри, будто осколки битого стекла. Когда боль становится невыносимой, я открываю рот, и из него вырывается неудержимый вопль.

Куинтон

Некоторые говорили мне, что потом будет легче. Время притупит боль, вину и все остальное. Говорили, что я не виноват. Просто мне не повезло, я случайно оказался за рулем. У некоторых были свои теории – например, родители Райдер настаивали, что я наверняка был или пьян, или под кайфом и во всем виноват. Ведь я разрушил их семью, убил их дочь. Родители Лекси никогда со мной не разговаривали, даже не смотрели на меня. Некоторые, как мой отец, делали вид, будто меня вообще не существует.

Но все сводилось к одному: я ехал слишком быстро. Я знал это. И на дорогу не смотрел, а должен был. Лекси первая увидела, что поворот слишком крутой, а я еду слишком быстро. Она закричала. Я крутанул руль. Раздался скрежет – мы врезались в другую машину. А потом, в один миг, все, что было, – жизнь, дыхание, биение сердца, – все ушло. Осталась только кровь у меня на руках.

* * *

Когда я понял, что Нова еще ни с кем не была, я словно очнулся разом – это все по-настоящему, она не в себе и готова отдать мне свою чертову девственность. Мне. Ничтожеству хренову. Она же наверняка раскается потом, когда выберется из этой беспросветной полосы своей жизни. А для меня это, скорее всего, даром не пройдет – она ведь мне не безразлична. Она мне не безразлична. Эта правда впивается мне в грудь, как шрапнель, прямо в сердце, под шрам. Мне все должно быть безразлично. Я мертв. Я сдался. Мне не место здесь. Рядом с Новой. И вообще ни с кем.

Я бросаю ее в пруду, голую, дрожащую, и это самое трудное, что мне приходилось делать в своей долбаной жизни, потому что она красивая, необычная и вызывает у меня такие чувства, каких мне никогда больше не испытать. Кажется, она меня даже отчасти понимает, хотя я ей ничего про себя не рассказывал. Она чувствует боль и горечь потери, а это и есть почти все, что во мне осталось. Наверное, в другой жизни я мог бы полюбить ее, остаться с ней, сделать ее счастливой. Но в этой жизни я уже никого любить не могу.

Когда я возвращаюсь в палатку, грязь на пустыре уже подсыхает на солнце, покрывается трещинами. Я иду искать Дилана, но не могу найти, и тогда начинаю искать Тристана. Наконец нахожу. Он сидит и курит в откинутом кузове машины с какими-то парнями и девчонками, которых я никогда не видел, но он с ними, кажется, знаком. Заметив меня, Тристан спрыгивает с машины, и лоб у него тут же морщится, когда он видит, в каком я состоянии: глаза вытаращены, волосы и одежда мокрые от дождя и пота, и весь я дрожу с головы до ног – от страха, нетерпения и жажды.

– Да что случилось-то, блин? – спрашивает он, сжимая в пальцах косяк.

– Мне очень нужно. – Это все, что я могу сказать, но больше ничего и не требуется.

Тристан кивает на большую палатку с краю: