Аз есмь царь. История самозванства в России - Клаудио Ингерфлом

В Чигиринском уезде революционеры встретились с крестьянами. Первые использовали вторых, но и вторые отнюдь не были простаками. Они, в свою очередь, использовали народников, их организационные навыки, их технические возможности, деньги, которыми Стефанович щедро делился с нуждающимися семьями, объясняя, что берет их из средств, собранных на общее дело другими отделениями Дружины. Позднее, в 1902 году, крестьяне переиначивали нелегальные листовки революционных организаций в царский манифест о пожаловании им помещичьих земель, что явилось причиной крупных беспорядков.

Но пусть эта встреча не заслоняет от нас расхождения языков. Царская власть как таковая представлялась крестьянам априорной истиной, обязательной точкой отсчета, никому не подотчетной силой. Религиозные воззрения крестьян и их подчиненное положение поневоле заставляло считаться с властью. Однако же поразительная легкость, с которой ими игнорировались царские эмиссары и невыгодные им официальные законодательные акты, свидетельствует о том, что в их представлении страна была расколота на две части. С одной стороны, далекая и абстрактная власть, с другой – крестьянский мир, где судьба всей общины и отдельных ее членов вершится местными властями. В моменты кризисов у крестьян иногда возникали робкие мысли о возможности иных форм пространства, межобщинного или внеобщинного, но они не перерастали в осознанное, прочное ощущение национально-политического единства. В этом корень различий между крестьянами и революционерами. Переиначивание текста манифестов во время публичных чтений, байки ходоков, якобы побывавших в Петербурге, являлись элементами тайного языка, ключ к которому был у каждого крестьянина: речь шла не столько о сознательной лжи, сколько об игнорировании всего, что оставалось за границами их мира. Мистификации, к которым прибегали революционеры, представители просвещенной городской среды, повторяли лишь внешние черты крестьянского поведения, но производились с опорой на иной жизненный опыт и подчинялись иной логике, вписанной в современную политику, которая подразумевала осуждение классовой эксплуатации и союза царя с землевладельцами.

Вынося в начало главы слова первого русского императора и цитату из брошюр и трактатов периода английской революции, я руководствуюсь не столько желанием лишний раз подчеркнуть тот факт, что представления Петра об отношениях между правительством и подданными не имели ничего общего с политической мыслью Нового времени, сколько стремлением сразу же указать на неизменное качество самодержавия предыдущих двухсот лет его существования: «ни одного соглашения, ни одного договора» императора с народом. И – добавим от себя – ни одной формы представительства. Отказ от договора с народом и народного представительства являлся основой антиполитической стратегии российского самодержавия.

В ноябре 1861 года, то есть уже после отмены крепостного права, прусский посланник в Санкт-Петербурге Отто фон Бисмарк докладывал своему правительству о встрече с глазу на глаз с российским императором. Мысль о необходимости советоваться с подданными, не входившими в его близкий круг, говорил ему Александр II, «сама по себе не вызывает возражений; более широкое участие именитых представителей дворянского сословия в государственных делах ничего, кроме пользы, принести не может. Трудность, вернее невозможность претворения этого принципа в жизнь заключается в историческом опыте, показывающем, что ни в одной стране не удалось удержать развитие либерализма в определенных границах, за которые ему выходить не должно. Во всей империи народ и теперь еще видит в государе владыку и отца, Божьего помазанника на земле. Эта вера, почти не уступающая религиозному чувству, совершенно не зависит от личной преданности кого-либо из подданных ко мне. Отречение от абсолютной власти, которой облечена моя корона, ослабит ауру власти, которая держит в повиновении наш народ. Если бы я позволил представителям дворянства участвовать в правительстве, я бы ограничил его полномочия без какой-либо компенсации».

Русский император с поразительной прямотой открыл гостю самую суть коллективных представлений власти в своей стране, отделив абстрактную фигуру царя, царя как функцию («народ видит в государе владыку и отца, Божьего помазанника на земле»), от каждого конкретного монарха («эта вера не зависит от личной преданности кого-либо из подданных ко мне»). Упоминание царем личной преданности показывало, что ему была ведома оборотная сторона такой веры, то есть что религиозное представление и все, чем оно чревато, вроде требований, предъявляемых к царю абстрактному, оборачивалось обвинениями в адрес каждого конкретного царя, виновного в глазах народа в несоответствии этим требованиям. Менее оригинально, но оттого не менее важно его суждение о всецело религиозном характере народных представлений относительно абстрактного образа власти. И наконец, царь расставил все точки над i: он не собирался даже слегка приоткрыть дверь современной политике и принять принцип политического представительства, даже если последнее ограничивалось только высшим дворянством.

В своей аполитической стратегии Александр II был продолжателем вековых традиций, восприемником своего деда Павла I, который, будучи менее осмотрительным, в эпоху Французской революции публично расписался в своем охранительстве. В 1797 году и повторно в 1800 году Павел I занялся «улучшением русского языка» и обнародовал «Высочайшее повеление об изъятии из употребления некоторых слов и замене их другими». В документе, помимо прочего, было:

Долой «общество»! Немудрено, что это слово в эпоху Французской революции не пользовалось большой популярностью у монархов – и тем более долой «граждан»! Павел очевидным образом сталкивал «государство» с «отечеством». В его глазах государство, вотчина государя, оставалось связано с этим самым государем, а не с общественным благом. В те дни противопоставление отечества вотчине государя не было редкостью. Еще живы были в памяти слова Д. И. Фонвизина (1745–1792): «Где же произвол одного есть закон верховный, тамо есть государство, но нет отечества, есть подданные, но нет граждан». Тема столкновения двух противоположных моделей – «подданный – царь» и «гражданин – отечество» – поднималась и у князя Петра Андреевича Вяземского в стихотворении «Негодование»: «Я вижу подданных царя, / Но где ж отечества граждане?» Около века спустя крупный историк права Б. Н. Чичерин, подводя итог всем своим разысканиям, писал, что неудачи с попытками установить «конституционную монархию» выявляли отсутствие в России государства, этого «нового здания, естественным завершением которого представляется свобода политическая». Быть может, со временем государь и захочет «призвать подданных к участию в государственном управлении», но – утверждает автор – единственным средством гарантировать такое участие является установление народного представительства, пусть и в ограниченной форме. Для Чичерина образца 1878 года главным препятствием на пути превращения России в государство (в приобретенном этим словом после Французской революции смысле) было не техническое несовершенство административной системы, но отсутствие двух насущных элементов современной политики: народного представительства и политической свободы.