Мсье Лекок - Эмиль Габорио

Если в середину озера бросить тяжелый камень, то вода фонтаном поднимется вверх и волнами устремится к берегам… Но резкое движение продолжается лишь мгновение. Водоворот стихает по мере того, как круги становятся шире. Поверхность вновь становится гладкой, и вскоре не остается ни единого следа от камня, отныне спокойно лежащего на илистом дне.

Так происходит и с событиями, которые каждый день случаются в нашей жизни, какими бы важными они ни казались. Сначала думаешь, что их влияние будет длиться годами. Безумное заблуждение! Время становится безмятежным быстрее, чем озерная вода, а события уходят в прошлое стремительнее, чем камень падает на дно.

Таким образом, через пару недель ужасное преступление, совершенное в кабаре вдовы Шюпен, – это тройное убийство, заставившее содрогнуться от ужаса весь Париж, убийство, о котором писали все без исключения газеты, было забыто точно так же, как какое-нибудь громкое преступление, совершенное в эпоху Карла Великого[18].

О нем помнили только во Дворце правосудия, префектуре полиции и в тюрьме предварительного заключения. Только вот господин Семюлле, трудившийся не покладая рук, не жалея себя, достиг не лучших результатов, чем Лекок.

Постоянные допросы, очные ставки, лукавые вопросы, инсинуации, угрозы, заманчивые обещания – все разбивалось об эту непобедимую, самую могущественную силу, которой только обладает человек, а именно о силу инерции.

Казалось, один и тот же дух овладел вдовой Шюпен и Политом, Добродетельной Туаноной и госпожой Мильнер, хозяйкой гостиницы «Мариенбург». Из их показаний становилось очевидно, что все они получили указания сообщника и проводили одну и ту же мудрую политику. Но чему могла послужить подобная уверенность?

Поведение этих людей, состоявших в заговоре и пытавшихся ввести в заблуждение правосудие, оставалось неизменным. Порой их взгляды опровергали их же слова, однако по выражению лиц чувствовалось, что они полны непоколебимой решимости замалчивать правду.

Бывали моменты, когда следователь Семюлле, лучший из людей, осознававший, что ему не хватает исключительно морального оружия, принимался жалеть, что не располагает средствами инквизиции.

Да, выслушивая эти утверждения, непристойность которых граничила с оскорблением, он понимал средневековых судей, их варварские методы, оправдывал крюки, разрывавшие мышцы, раскаленные добела железные щипцы, испытания водой – все эти жуткие пытки, которые вырывали правду вместе с плотью.

Убийца тоже стойко держался. Более того, каждый день он все совершеннее играл свою роль, как человек, привыкший к чужой одежде, в которой сначала чувствовал себя стесненно.

В присутствии следователя уверенность убийцы возрастала, словно он нисколько не сомневался в себе, словно, несмотря на заточение и содержание в одиночной камере, мог проникнуться бесспорным осознанием того факта, что следствие ни на шаг не продвинулось вперед. На одном из допросов убийца даже осмелился сказать не без легко распознаваемой в его голосе иронии:

– И долго вы будете держать меня в одиночке, господин следователь?.. Не буду ли я отпущен на свободу? Или я предстану перед судом присяжных? Как долго должен я страдать только потому, что вам пришла в голову мысль – я все себя спрашиваю почему, – будто я важная особа?..

– Я буду держать вас в одиночной камере до тех пор, – ответил господин Семюлле, – пока вы не признаетесь.

– Признаюсь? Но в чем?

– О! Вы это сами прекрасно знаете…

Тогда этот загадочный мужчина пожал плечами и наполовину грустным, наполовину насмешливым, свойственным ему тоном ответил:

– В таком случае я не скоро выйду из этого проклятого узилища!

И несомненно, будучи убежденным в этом, убийца принял кое-какие меры, готовясь к бесконечному заключению. Он добился, чтобы ему принесли часть вещей, лежавших в чемодане, и продемонстрировал детскую радость при их виде.

Благодаря деньгам, обнаруженным при нем и сданным в канцелярию, он позволял себе маленькие удовольствия, в которых никогда не отказывают заключенным, поскольку они в конечном счете считаются невиновными – какими бы тяжкими ни были их прегрешения – до тех пор, пока суд присяжных не вынесет приговор.

Чтобы развлечься, убийца попросил – и ему принесли – сборник песен Беранже[19]. Все дни напролет он учил эти песни наизусть, а затем распевал в полный голос, причем довольно неплохо.

Как утверждал убийца, это врожденный талант, который сослужит ему добрую службу, когда его выпустят на волю, поскольку не сомневается, как твердил он, что его оправдают. Его волновала дата суда, но не результат.

Убийца грустил только в тех случаях, когда заговаривал о своей профессии. Он испытывал ностальгию по ярмарочному балагану. Он едва сдерживал слезы, думая о своем разноцветном костюме паяца, о своей публике, о речевках, которые произносил под оглушительную музыку ярмарки. Никогда прежде тюремщики не видели столь открытого, столь общительного, столь покорного заключенного – словом, славного малого.

С подчеркнутой готовностью он искал любого случая поговорить. Он любил рассказывать о своей жизни, о своих приключениях, о своих странствованиях по Европе вместе с господином Симпсоном, который демонстрировал публике различные диковинки.

Он многое видел, многому научился и знал бесконечное множество баек и тривиальных острот, которые заставляли надзирателей хохотать до упаду.

И все слова этого велеречивого краснобая, даже его самые обыкновенные действия, были столь естественными, что служащие тюрьмы предварительного заключения нисколько не сомневались в правдивости его показаний.

Но труднее всего оказалось завоевать доверие директора тюрьмы предварительного заключения. Он утверждал, что так называемый зазывала был опасным рецидивистом, скрывавшим свои прежние преступления, и поэтому не жалел средств, чтобы доказать это. Каждое утро в течение двух недель Мая внимательно осматривали агенты Сыскной полиции, как гласные, так и негласные.

Затем его предъявили тридцати каторжникам, славящимся своими знаниями тюремного народца. Их специально привезли в тюрьму предварительного заключения для проведения этой очной ставки. Но никто не узнал Мая.

Его фотография была разослана по всем каторжным тюрьмам и централам. Но никто его не припомнил.

Эти обстоятельства вскоре пополнились другими, которые тоже имели немалое значение и свидетельствовали в пользу задержанного.

Второе бюро префектуры, то самое, которое вело картотеку правонарушений, отыскало следы некоего Тренгло, ярмарочного артиста. Это вполне мог быть тот, о ком рассказывал Май. Только вот упомянутый Тренгло умер несколько лет назад.