Пока смерть не разлучит... - Екатерина Глаголева

Робеспьер снова пробежал глазами текст. Семь куплетов; первый исполняет народный депутат, второй — мать семейства, третий — два старика, четвертый — мальчик, пятый — добродетельная супруга, шестой — невеста-патриотка, седьмой — три воина, а припев — военный хор. Да, из этого можно будет сделать целое представление для годовщины взятия Бастилии. Вот только… Он взял перо и перечеркнул название — "Гимн свободе". Подумал и написал новое: "Походная песня".

— Это грандиозная республиканская поэзия, — сказал он, возвращая листки композитору. — Намного превосходит всё написанное этим жирондистом Шенье.

Мегюль молча собрал партитуру и откланялся. Жозеф просил не упоминать его имени. Полтора месяца назад его трагедию "Тимолеон", написанную для Театра Республики, запретили после генеральной репетиции. Ах, какие хоры Мегюль для нее написал! Но в пьесе Тимолеон убивает своего брата Тимофана, вздумавшего захватить власть в Коринфе и стать диктатором. На репетиции были друзья Робеспьера; Жюльен подскочил к Шенье и сказал ему с ненавистью: "Твоя пьеса бунтовская, но это меня не удивляет. Ты всегда был контрреволюционером!" Теперь Жозеф дрожит за свою жизнь, статус депутата его не спасет: неприкосновенность снимают мгновенно. Оба его брата уже сидят: Андре — в парижской тюрьме Сен-Лазар, Луи — в Бове, и оба никак не уймутся: Андре вслух говорит всё, что думает о людях, бесчестящих революцию, а Луи требует суда! Он сумасшедший! Его друзья подкупили тюремного привратника, чтобы тот не отправлял никаких заявлений от Шенье. Надо быть тише воды, ниже травы, только так можно спастись — с учетом того, какой бардак творится в ведомстве Фукье-Тенвиля. В Ревтрибунал попадают только те бумажки, которые сверху, не стоит заставлять их ворошить эту кучу.

Было уже девять часов вечера, когда в камеру втолкнули трех новеньких: старуху в черном траурном платье и чепце, даму за пятьдесят, в бело-синем полосатом дезабилье, и молодую женщину в белом. Они остановились на пороге, разглядывая свое новое пристанище: зарешеченное окошко под потолком, обшарпанные стены, две кровати, куча соломы, три стула с соломенными сиденьями, кувшин на низеньком табурете, свеча и поганое ведро в углу. На кроватях сидели три женщины и смотрели на них.

— Я госпожа д’Айен, — сказала дама в дезабилье, — это моя свекровь и моя дочь.

— Вы мать госпожи де Лафайет? — спросила одна из женщин.

Лицо госпожи д’Айен просветлело, она живо обернулась на голос. Но тут же в её глазах промелькнул ужас:

— Она была здесь?

— Нет-нет, не волнуйтесь. Я много слышала о ней, но не имела чести знать её лично. Я — госпожа Лаве. А эти дамы — родственницы господина де Лафайета, госпожи де Буфле.

Она подошла к двери и застучала в неё кулаком.

— Чего надо? — раздался через некоторое время ленивый голос из коридора.

— Принесите ещё кровать!

— Сорок пять ливров.

Госпожа Лаве обернулась к вновь прибывшим.

— У меня ничего не осталось, только пятьдесят су, — упавшим голосом произнесла Луиза, словно чувствуя себя виноватой за то, что её обобрали до нитки.

— Ложитесь на мою, мадам, — предложила госпожа Лаве старой маршальше и принялась раскладывать на полу охапки соломы.

— Благослови вас Господь, — прошептала госпожа д’Айен.

Поддерживая свекровь под локоть, она подвела ее к кровати и помогла улечься.

Все трое были голодны и измучены, однако в этот час раздобыть еды было невозможно, пришлось удовольствоваться стаканом брусничной воды.

— Луиза, прошу тебя, приляг, — уговаривала госпожа д’Айен. — Завтра тяжелый день, тебе надо отдохнуть.

— Ах, мама! К чему отдыхать на пороге вечности? — В голосе Луизы дрожали слёзы. — Пожалуйста, дай мне молитвенник…

Она села на стул и читала при свете огарка.

Проснулась бабушка, потребовала себе огня и развернула обвинительный акт.

— Нет, я не могу погибнуть из-за заговора, о котором даже не подозревала! — воскликнула она, дочитав до конца. — Я докажу судьям свою невиновность, они не смогут меня осудить. Ах боже мой, мое платье совсем измялось…

Госпожа д’Айен задремала, потом проснулась, как от толчка: ее разбудила внезапная мысль.

— Сударыни, прошу вас. Эти часы — единственное, что у меня осталось. Пожалуйста, возьмите их и передайте моим внукам!

— А у меня бумажник, он пуст, в нём только прядь волос и этот портрет, — подхватила Луиза. — Пожалуйста, возьмите!

Но ни одна рука не протянулась, словно это были вещи с зачумленных.

Свеча погасла; Луиза встала под окном и смотрела на звёзды. Завтра — уже завтра! — она сама будет смотреть на землю с небесной высоты… Снова проснулась бабушка.

В шесть утра госпожи де Буфле раздобыли родственницам чашку шоколаду и попрощались; в девять их увели. Луиза незаметно пожала руку госпоже Лаве:

— У вас приятное лицо, вы не умрёте! Передайте господину Грелле, что я умерла покойной и смиренной, но всем сердцем сожалела о детях и о нём.

* * *

Отец Карришон собирался пойти по делам, когда в дверь постучали. На пороге стоял Грелле с Альфредом и Алексисом. Мальчики были живы и веселы, учитель же бледен, задумчив, с осунувшимся лицом.

— Пройдёмте в ваш кабинет, — сказал он, — а дети пусть остаются в этой комнате.

Они так и сделали.

— Вот и всё, дорогой друг, — прошелестел Грелле, упав в кресло. — Наши дамы в Революционном трибунале. Я пришёл просить вас сдержать обещание. Детей я отвезу в Венсенн, к малышке Евфимии, и там подготовлю несчастных крошек к ужасной утрате…

Из комнаты доносился смех и визг — мальчишки затеяли какую-то шумную игру. Отец Карришон перекрестился.

На Пасху он был в Люксембургском дворце, переделанном в тюрьму, — исповедовал узников. Госпожа д’Айен спросила, не сможет ли он приходить каждую неделю: ей не хотелось бы умереть, не получив отпущение грехов.

— Если вы отправитесь на гильотину, я буду сопровождать вас туда, коли Бог даст мне на это сил.

— Вы обещаете? — Она смотрела на него с надеждой.

— Да, — ответил ораторианец после некоторого замешательства. — А чтобы вы меня узнали, я надену тёмносиний сюртук и красный камзол.

Вскоре после Троицы к нему явился Грелле и попросил проводить в последний путь маршала де Муши и его жену. Священник протиснулся во двор Дворца правосудия; с четверть часа он находился совсем близко от осужденных и мысленно отпустил им грехи, вот только они его не заметили, потому что не знали в лицо. Маршал громко прочитал молитву.

— В семнадцать лет я шёл на штурм за моего короля, в семьдесят семь иду на эшафот за моего Господа, — сказал он. — Я счастлив, друзья мои.

Отцу Карришону не достало сил сопровождать их до гильотины. Сможет ли он сдержать своё обещание госпоже д’Айен?