Аргентинец - Эльвира Барякина

Клим сразу не женился на Нине потому, что никогда не думал о формальностях как о чем-то значительном. Их любовь казалась такой естественной — кому и что еще надо доказывать? Только перед отъездом он понял, насколько важен был для Нины официальный брак.

Клим опять поймал себя на мысли, что ее нельзя судить по себе. Он был обитателем мегаполисов, равнодушным к соседским и родственным связям, а она всю жизнь провела в небольшом городе, в котором все держится на том, что о тебе думают кумушки в соседних дворах.

«Ты никогда ничего в ней не понимал. Если она бросит тебя, так тебе и надо — за твою беспечность, за неумение смотреть вглубь, за отсутствие здравого смысла».

Клим корежил нервы сомнениями, надсаживался, а потом все равно делал то, что задумано: ехал с Борисом Борисовичем в типографию, проверял оттиски — и надеялся, что всё не зря.

В типографии было сыро, тесно и накурено. Станок в таком виде, будто его вынесли из исторического музея: он печатал только одну полосу и приводился в действие колесом-штурвалом.

Узкоплечий лысый старик колдовал над наборными кассами. Борис Борисович готов был на него молиться: когда-то тот служил в синодальной типографии, а это многое говорило о грамотности и внимательности.

На завтра у Хитрука была заготовлена «бомба»: вопреки мольбам редколлегии, он решил опубликовать отчет о выборах в местные Советы — по всей России опять побеждали меньшевики и эсеры.

— Люди не хотят большевиков! — заверял он метранпажа.

Тот усмехался:

— Эсеров и меньшевиков они тоже не хотят. Только голосовать больше не за кого — вашу-то партию к выборам не допустили. Впрочем, вы бы все равно проиграли: народ в каждом, кто носит галстук, видит сытого богача, хотя у иного крестьянина денег куда больше.

Дверь распахнулась от сильного удара, и в типографию ворвалась толпа военных:

— Встать к стене! Руки вверх!

Отпечатанные номера газеты конфисковали, матрицу уничтожили, набор рассыпали. Типографию реквизировали для нужд культурно-просветительского отдела.

Во время ареста Борис Борисович хорохорился:

— Отлично, на Гороховую на автомобиле поедем! — Но в машине все же горестно шепнул Климу: — Доигрались… Больше газеты не будет.

Клим не ответил. Во время обыска у него изъяли коробку с деньгами.

До следующего вечера их продержали в унылой комнате, похожей на больничный покой. Потом всех вместе вызвали к следователю, который был давно знаком с Хитруком.

— Поймите, Борис Борисович, если вы будете вредить советской власти, мы вас накажем. Вы сами понимаете: журналисты, издатели и писатели — это мыльные пузыри, калифы на час. Как бы беспощадно вы нас ни громили, мы закроем газету, и все — нету вас.

Работникам типографии велели на следующий день явиться на службу, а Климу — выметаться из страны в двадцать четыре часа:

— Вы для нас лицо нежелательное.

Следователь был мудр, милосерден и безукоризненно вежлив. После того как были оформлены протоколы, он даже раскланялся с арестованными:

— Всего хорошего. Я вас больше не задерживаю.

Клим сунул в карман паспорт с аннулированной визой.

Когда они добрались до дома, Борис Борисович тут же засел за телефон:

— Передайте Ивану, чтобы ехал на дачу!

Клим подошел к окошку, прижался лбом к холодному стеклу.

Надо устроить себе раздвоение личности. Вот есть «Я номер один» — ему впору выброситься с пятого этажа. А есть «Я номер два» — спокойный и невозмутимый небожитель. Первому надо отдать все несчастья, второму — все силы. Второй смотрит на первого с высоты, сочувствует ему и во всем помогает. Второй — это и есть Клим Рогов. А первый — любимый домашний зверь, о котором надо заботиться. Убеди себя, что это так, иначе свихнешься. Запомни: это все происходит не с тобой.

Хитрук повесил трубку:

— Знаете, что? Пойдемте в театр — лечиться искусством.

— Я не люблю нынешние театры, — вздохнул Клим. — Раньше они пахли духами, а теперь товарищами.

Хитрук положил ладонь ему на плечо:

— Нет-нет, мы пойдем на концерт для своих.

Маленький зал был набит до отказа. Сидели даже в проходах и на полу перед сценой. Пела юная девушка, очень красивая, запястья и шея в белых кружевах.

Хрустальный голос: что-то из прошлого, теперь совершенно недостижимого. Она складывала пальцы — большой со средним — и мелко водила рукой в воздухе, будто вышивая или крестя.

Казалось, не к чему стремиться

И все давно предрешено,

Но сердце продолжает биться —

Поскольку биться есть за что.

Буря восторга, зрители вскочили с мест, бешено аплодируя. Певица улыбалась — раскрасневшаяся, счастливая, не знающая, как отвечать на это внезапное, исступленное обожание.

— Браво! — кричал Борис Борисович и тянул Клима за рукав. — Ну что, плохо, да? Скажите, плохо?

— Прекрасно.

Публика долго не могла угомониться и разошлась, только когда погасли люстры. Но на полутемной мраморной лестнице кто-то начал петь «Казалось, не к чему стремиться…» и вся толпа подхватила. Голоса тихо, но мощно раскатывались под расписными сводами.

Борис Борисович совершенно растрогался:

— А ведь мы не пропали! Вы видите, что происходит? У нас можно отобрать многое, но не это.

Домой добирались пешком, долго ждали дворника у запертых ворот.

— Что это вы, господа, ноне как поздно? — басил он, гремя ключами.

В комнате белые сумерки, знакомый диван, запах выстиранной наволочки. Одеяло на плечо, повернуться на бок… В голове все еще звучала хрустальная песня.

Клим прикрыл глаза. Ну что ж, надо решаться: завтра с утра он взорвет за собой все мосты. Кое-что у него действительно нельзя отнять — он просто не отдаст.

У таких мальчишек, как Осип Другов, была одна дорога, будто у дождевых капель, которым суждено либо высохнуть, не оставив следа, либо влиться в большую бурную реку.

Время от времени в Чукино приезжали городские парни — искать невест; они носили суконные поддевки, высокие картузы, а у одного даже имелась медная цепочка на жилете. Осип вертелся вокруг них, до всхлипа завидуя этим пролетариям — они могли каждый день ездить на неведомом трамвае.

— Батяня, Христом-Богом прошу, отпусти меня в город! — молил Осип, когда ему минул двенадцатый год. — Я на Троицу толковал с дядькой Игнатом… помнишь, он приезжал? Он сказал, что пристроит меня на завод или еще куда.