Пламя, или Посещение одиннадцатое - Василий Иванович Аксёнов

полк, теперь – новобранцев в армию, куда придётся. И здесь, на горе, провозглашались заключительные «на ход ноги», «на посошок», «стременные» и «седельные».

– Открой-ка бардачок, – говорит Андрюха.

Открыл.

– Бутылку видишь?

– Ну.

– Баранки гну. Дак доставай! Ну ты даёшь!

Достал.

«777».

Так почему-то и подумал я, ещё не видя этикетки.

– «Агдама» не было, – говорит Андрюха. – В три магазина сунулся – нигде. Весь разобрали.

– Ну интересно, – говорю.

– Чё интересно?

– Да я так.

– Он так… Стаканы там же. Закусить.

Сало «слоёное» в просаленном насквозь двойном листе из школьной тетради в клеточку. С двух сторон лист изрисован. «Война». Танки, пушки и летящие снаряды, самолёты. Взрывы мощные. Атаки. Свастики чёрные и красные звёзды. Долго не надо вглядываться в панораму битвы, ясно – враг будет повержен, звёзды побеждают.

Извечно.

– У сына вырвал, – говорит Андрюха. – За первый класс. Уже закончилась, не пригодится.

– Сколько ему? – спрашиваю.

– Семь лет.

– Большой.

– Не по годам. Всех выше в классе. Дылда. Рослый казачок.

– В папку.

– В папку. У них, у Меньшиковых, тоже мелких нет… И по моим стопам пошёл в учёбе: тройка – лучшая отметка. Не заподозришь, что не мой.

– Как, – спрашиваю, – зовут?

– Витька.

– В честь кого?

– В отца Наташкиного! Чё, не помнишь?

– «Плесё, псэниса, лосадёнка».

– Он. Зубов совсем не стало, так и вовсе… Не разберёшь, чё говорит, ещё частит-то… Наташка, ладно, переводит.

Выпили. Закусили. Поехали дальше.

Минуты три – уже в Ялани.

Стемнело быстро – «скоро осень». Только под Большой Медведицей, над ельником, ещё светлеет небо.

– До дому довезти? – спрашивает Андрюха.

– Не надо, – говорю. – Пройдусь. У клуба.

Вылез я из машины. Стою. Андрюха к дому своему направился.

В клубе музыка «гремит» – стёкла в окнах звенят. Не наша ли там музыкальная система, которую сделал когда-то для нас Лёха Стародубцев? Давно я тут на танцах не был.

Много изб пустых на нашей улице. Как и во всей Ялани. Горько. И без войны. Хоть и идёт война, наверное, и не заканчивается. Но в разной форме.

Вот и берёза родная в родном палисаднике. Листьями всё вокруг себя осыпала опавшими. Обычно.

Буска узнал меня, лежал возле ворот. Быстро поднялся. Льнёт к ногам моим, не лает. В глаза, мигая веками, заглядывает – соскучился.

Треплю его за уши, на дом смотрю.

Дом «осунулся». Врос в землю северной стеной, задрав в небо передний карниз.

Окна голубые в горенке, всполохами, – телевизор работает. Синие занавески, тюлевые шторы.

Мама уже спит – вставать ей рано.

Дверь на крючке. Стучу. Не слышат. Постучал громче.

«Кто там?» – мамин голос. Сердце моё сильнее застучало.

– Я, – говорю.

– Кто – ты?

– Мама, ну это я.

– Кто – я?

– Олег!

– Олег… Какой ещё Олег?

– Да мама, я это!..

– Олег… Олег!

Вошёл в сени, с мамой вместе – в дом.

Мама всё охает, не успокоится. Сердце, мол, чувствовало, а сама не ожидала. Так вот.

Отец в горенке, «Время» досматривает. Комментирует, слышу. Есть что: «К власти в Америке пришли наиболее реакционные силы империализма». Как тут спокойно реагировать?

– Голодный с такой-то дороги? – даже не спрашивает мама – утверждает.

– Голодный, – признаюсь.

– А мы с отцом совсем недавно вот отужинали. У нас картошка лишь в мундире да грибы, не жареные, а солёные.

– Давай, – говорю.

– И молоко, – говорит.

– И молоко, – говорю.

– Мальчишкой всё набегаешься, день-то целый, в избу войдёшь, едва не валишься с усталости. Есть-то чё, труженик, будешь, спрашиваю, или сразу спать? Буду, говорит. А чё будешь? Молока, сахару, хлеба. Вся и еда. А на чеснок говорил «насаснок». На сахар – «сахай». Чё давно было, помню, чё было вчера – нет… И за столом сидишь, почти что засыпаешь.

Ушла на кухню. Поесть мне собирает.

Выложил из рюкзака подарки. Фаулза оставил в рюкзаке. Крышки жаберные осетровые забыл – опять об этом вспомнил.

Вышла мама. С тарелкой картошки в мундире и чашкой груздей, бычков и подъеловиков. Солёных.

– Хлеб, – говорит, – вон, на столе, под полотенцем. Отец ночью встанет, есть захочет, чтоб не искать. А не найдёт когда – осердится, – смеётся тихо.

Села за стол. Напротив. На меня смотрит.

Подаю ей платок.

Опять заохала.

– А это чё?! Да надо же! Подарок. Зачем ты на меня, старуху, ещё тратишься! Сам ходишь вон… штаны в заплатах. Хоть бы купил себе каки-нибудь, полутше. В таких ходить не стыдно, милый?

– Нет, – говорю. – Модно. Чем больше заплат, тем моднее.

– Модно. А нагишом станет модно ходить, пойдёшь и голым, если модно?

– Пока не модно, я не знаю.

– Ну, это разве хорошо? Разве так можно? Нас бы с отцом хошь не позорил.

Отец «Время» досмотрел. Вышел, сел на стул. Будто вчера с ним виделись – молчит. Ладонь в красной перевязке. Пахнет пластырем. Понятно.

– Как рука? – спрашиваю.

Поднял руку вверх, повертел ею.

– Ничё, – говорит. – Токат.

– Ну, подживат, значит, – говорит мама, – раз токат. Сильно нарывало… Всё ж чё-то делат, не утерпит, и бередит, уже давно бы затянулось. В больницу надо, говорю ему, даак ни в какую.

Подал отцу брусок.

– Ну, – говорит. – Брусок, ли чё ли?

– Брусок. Как обещал.

– Я и запамятовал уж.

Мама:

– И чё ты тратишься на нас, сынок? Зачем? Сам на еду себе бы оставлял… осунулся… да на одёжку.

Взял отец со стола хлебный нож, ощупал лезвие его пальцем. Прищурившись, точить начал. Поточил, опять пальцем лезвие ощупал.

– Ну, вроде точит…

– Ну, и ладно.

Сам себе думать запрещаю: постарели. И всё же думаю: «Стареют».

– К Кольче и к Нинке-то не заходил в Исленьске?

– Нет, не успел.

– Гена и Валя, те давно не пишут чё-то. Чё не случилось ли у них?

– Напишут, – говорю.

– Заняты, наверное, – говорит отец. – Письма тебе ещё писать, удумат чё-то. Делать им больше нечего, пиши ей…

– Я, – говорю, – созванивался с Геной. Там всё нормально. И у Вали.

– Слава богу.

Поел я, насытился.

Постелила мне мама в моей спаленке, с окном в огородчик. Когда-то через это окно, скинув заранее крючок с петельки, влезал я в комнату свою с ночных прогулок. Она, мама, иной раз, увидев, что крючок скинут, окно нарочно закрывала – чтобы узнать, во сколько я вернулся. Час с лишним тратил я на то, чтобы проникнуть в дом. Да чтоб никто при этом не проснулся. А способ был. Мама наутро только усмехалась.

Ушел я в свою комнату. Разделся. Лёг под одеяло.

Уснул – как умер.

2

Окно без ставни (была когда-то, помню, одностворчатая, сорвало ветром, отец не стал её на место возвращать, я в ней и