Солдатский долг. Воспоминания генерала вермахта о войне на западе и востоке Европы - Дитрих фон Хольтиц

По телефону, а телефонная связь по-прежнему осуществлялась через городскую сеть, сообщений с внешнего кольца обороны не поступало. Эта оборона, неглубокая, удерживавшаяся сильно растянутыми по фронту охранным полком и разнородными подразделениями, в случае энергичного натиска противника не могла продержаться долго. Я не мог ожидать многого от стационарных 88-мм зенитных орудий (мобильные орудия были отведены одновременно с отрядом Аулока), несмотря на все усилия их составленных из молодежи расчетов. Другой артиллерии у меня не было. Это позволяло вражеским танкам, пришедшим из Нормандии, просто пройти сквозь мои позиции.

В эти часы Париж снова оказался в огромной опасности из-за нового приказа Гитлера: город намеревались бомбить с воздуха. Об этом новом решении я узнал из телефонного звонка начальника штаба люфтваффе во Франции. Я был вне себя, но в тот момент действовать следовало осторожно. Чего от меня ждали: что я позволю убить себя вместе с моими солдатами, рассредоточенными по всему городу в опорных пунктах, или же нас должны были предупредить, чтобы мы успели спрятаться в бомбоубежища вместе с женщинами, детьми и бойцами Сопротивления? Я тогда ответил: «Надеюсь, вы прилетите днем». Нет, люфтваффе больше не летало на бомбардировки днем. Приказ требовал, чтобы мы совместно определили цели для бомбежки. Когда я спросил, возможно ли будет ночью поразить выбранные мною цели, мне ответили, что в качестве целей следует выбирать целые кварталы. После этого я пригрозил вывести свои войска, поскольку нельзя было требовать от меня, чтобы я дал заживо сжечь моих солдат, и я возложил всю ответственность на авиацию. Я напомнил, что мне приказано ни в коем случае не сдавать Париж. Мы договорились заявить о невозможности бомбардировки с воздуха.

Я был убежден, что командование авиации тоже не хотело этой безумной бомбардировки города. Но до каких способов приходилось опускаться нам, генералам одной и той же армии? Командующий и начальник штаба вынуждены были перекладывать ответственность друг на друга, поскольку оба не хотели брать ее на себя.

Вечером 23 августа мне показалось, что меня ждет неприятный разговор с офицерами моего штаба. Один офицер фельджандармерии раздраженным, совсем не подобающим в обращении к старшему по должности тоном попросил своего начальника заставить меня вывести из города оккупационные войска. Учитывая то, что наши боевые соединения не сумели победить противника в Нормандии, было очевидно, что те немногочисленные части, которыми располагали мы, состоявшие из плохо обученных и вооруженных солдат, тем более не могли ему противостоять. Но если бы в этот час мы уклонились от последнего решительного сражения, то потеряли бы остатки нашей солдатской чести. Тем более мы не могли слаженно провести эвакуацию из города, поскольку такая возможность никогда не рассматривалась и, следовательно, никто к ней не готовился. Организация отступления и осуществление его по заранее намеченному плану, как известно, представляют собой сложнейшие боевые задачи. Вне всяких сомнений, оставление Парижа в этот час, когда ведущие на восток дороги контролировались противником, очень скоро превратилось бы в беспорядочное бегство и повлекло бы смерть многих солдат и служащих вермахта.

После этого инцидента я собрал у себя офицеров и энергичным, почти угрожающим тоном повторил, что мои приказы следует исполнять безоговорочно, что ответственность за них несу я один. Если я буду убит, мое место займет полковник Йай, а начальник штаба полковник фон Унгер будет помогать ему в исполнении его обязанностей. Мне кажется, что моя речь была достаточно четкой. Каждому пришлось признать, что для моих подчиненных имеют значение только мои приказы. Мне пришлось требовать от них полного повиновения, поскольку я лучше их знал обстановку и нес ответственность за город и войска. Полковник Йай, которого я назначил своим преемником, не только полностью разделял мои взгляды, но и требовал, так сказать, сохранять прежнюю линию поведения, что и прежде, в отношении города. Я был уверен, что в крайнем случае он продолжит мое дело.

Не следует думать, что для меня было легко играть судьбой Парижа. Обстоятельства вынудили меня исполнять роль, к которой я, в сущности, не был готов. Я часто был не согласен с собственными чувствами. Я непрерывно думал о сердечных отношениях, существовавших между мной и моими солдатами. Было бы абсурдом считать, будто я действовал по заранее разработанному плану. Да, действительно, я следовал общей линии, фундаментальным правилам, но из-за быстро меняющихся обстоятельств мне приходилось постоянно принимать новые решения.

Основываясь на сведениях от группы Аулока, я ожидал массированной атаки противника утром 24 августа. Но казалось, что этот день пройдет так же, как предыдущие. С внешнего кольца донесений больше не поступало, телефонная сеть не работала, связь между опорными пунктами и моим штабом прервалась. Промежуточных органов управления войсками не было. Из-за большого расстояния шум боя был слышен слабо. У ворот города храбрые, но плохо вооруженные пехотинцы и подростки из Имперской службы труда отважно отражали натиск вражеских дивизий, превосходивших их численно и технически; это была та же безнадежная, отчаянная борьба, какую германские солдаты на протяжении последних месяцев вели на всем Западном фронте.

Пока мои мысли, что понятно, были заняты в первую очередь солдатами, сражавшимися на фронте, в городе день проходил даже спокойнее, чем предыдущие. Выстрелы стали крайне редкими. Было очевидно, что силы Сопротивления ищут контакт с приближающейся армией.

Во второй половине дня мне позвонили по телефону и спросили, готов ли принять письмо главнокомандующего силами противника с предложением сдать город. Я отклонил это предложение, заявив, что не имею обыкновения обмениваться письмами с неприятельскими генералами до окончания боевых действий.

Вечером я остался с несколькими офицерами моего штаба и моими верными секретарями. В голове проносился рой мыслей, не имевших никакого отношения к моей собственной судьбе. Я был угнетен пониманием того, как мало у меня возможностей командовать моими солдатами и уберечь их в будущем. Я знал, что, не исполнив приказ об уничтожении города, я отдал бы свою жену и детей в руки режима, который мог лишить их свободы и даже жизни. С другой стороны, речь шла о сохранении жизней сотен тысяч женщин и детей.

Тем временем ко мне поступили донесения о прорыве противником, французами и американцами, слабого внешнего кольца обороны. По моим расчетам, они теперь готовились вступить в город. Но относительно истинного положения в нем я мог лишь строить догадки. Около 9 часов вечера по всему Парижу зазвонили церковные колокола.

Я в последний раз связался с группой армий. К аппарату подошел Шпейдель. Я поднес телефонную трубку к окну:

– Послушайте, пожалуйста!.. Слышите?

– Да, я слышу колокольный звон.

– Вы все правильно услышали: франко-американские войска вошли в Париж.

– А-а!

Довольно продолжительная пауза.

– Господин генерал, вам известно, что мы не можем отдавать вам приказания.