Далекий гость - Василий Никанорович Радин

собой и, через час-полтора буркнув Тоне «спасибо», убрал мольберт и задернул штору над нишей, куда сунул начатый портрет.

Тоня так же молча, как и прежде, вышла из комнаты, а я, наскоро одевшись, вышел в сад погулять — собраться с мыслями.

Ранним утром следующего дня я снова был на ногах и с непривычным, давно не обжигавшим меня нетерпением взялся за холст, чтобы превратить все, что накануне было лишь намечено, в настоящую заготовку портрета.

Кисть моя летала по холсту, мазки были свободными и уверенными, и в портрете уже начинала биться жизнь. Я легонько напевал, и Тоня чутко среагировала на мое настроение: она светилась тихой радостью и ожиданием, улыбка вспыхивала на ее полных губах, и припухлые после сна щеки были слегка румяными.

«Вот, оказывается, в чем дело. Сегодня она веселая. Надо поддержать в ней не известно чем разбуженную радость…»

— Приснилось что-нибудь хорошее? — приветливо сказал я, и Тоня быстро откликнулась на ласку.

— Ага, приснилось. Будто меня сразу на две гулянки позвали. Одна кума день рождения дочери отмечает, вторая — радостную[14] справляет — сын из армии приехал. Что делать? Растерялась я. А дело будто в магазине происходило. Я киваю и той и другой, а сообразить ничего не могу. Как же мне к ним в гости идти, если они три года друг с дружкой не разговаривают?

Стою я, растерянная, смешавшаяся, а наш деревенский продавец Филька говорит: «Хочешь, выведу тебя из заколдованного круга?» — «Выведешь, — отвечаю, — не пойду ни к одной, да и все дела». — «Вот женщины, — смеется Филька, — волос долог, ум короток. Да я за неделю зюзюкинского парня на селютинской девке поженю! Хочешь на спор? Литр ставишь?» — «Ладно», — говорю. Сама спорю с ним, а сама думаю: «Проспорю же. Филька у нас в деревне такой пройдоха, все тайны у девок и парней знает!»

— А вдруг бы не во сне, а на самом деле такое случилось с тобой? Пришли бы и те и другие к себе звать?

Тоня на мгновение нахмурила брови — и снова будто солнышко ударило ей в лицо:

— А я бы сказала: как Иван Аркадьевич решит. Отпустит к кому, к тому и приду в гости.

Я даже опешил немного, но решил поддерживать до конца этот шутливый разговор.

— Как же я тебя не пущу, если ты приглашение примешь?

— Вы ж мужчина… Уж придумайте чего-нибудь…

Мы еще говорили о чем-то таком же пустяшном, веселом: на лице у Тони мгновенно менялось выражение, но сама она уже не выходила из того состояния светлого ожидания, радости, которое так необходимо было мне в портрете. Рисунок получался живой, брызжущий искрами счастья, излучающий радость жизни, которую распространяет вокруг себя чистая открытая душа. Я был рад, что невольно вызвал в Тоне это чудесное настроение, отзывчивость на все, а в голову стучала сумасшедшинка: «Вы ж мужчина… Уж придумайте чего-нибудь… Вы ж мужчина…»

Я не мог больше работать.

— Отдохни, Тоня!

Сам отложил сухую кисть и вышел на крыльцо, на мороз.

Чистый, холодный воздух обжег легкие. Но я вдохнул его еще раз и другой, чувствуя, как он наполняет меня живительной бодростью, как его холодная чистота отрезвляет.

«Ты не можешь, не должен вызывать в доверчивой Тониной душе чувств, на которые не имеешь права. Не должен…»

Но кто мог отнять у меня радость, кипевшую во мне помимо воли? Ведь это не кто-нибудь, а я, я вызвал в ней ответный огонь…

Когда я вернулся, Тоня стояла в прихожей и с благодарной улыбкой смотрела на меня. Видно, портрет ей нравился. Бережно я усадил ее на место.

— Продолжим, Тоня!

— Отчего ж не продолжить? Это не полы мыть, — шутливо откликнулась она, но глаза ее теперь светились иным светом — тихим и ровным. Это был не броский, озорной свет беспричинного веселья. Это был свет женской умудренности, он шел из глубины души. Я был благодарен ее глазам, теперь они не мешали мне работать. Они вдохновляли меня, и я писал, писал безудержно. На холсте, где недавно был лишь эскиз, набросок, теперь жили эти светящиеся тихим счастьем глаза, трогательно сияла подаренная мне улыбка.

Я очнулся лишь тогда, когда увидел, что на Тонином лице, на ее светлых волосах появился кумачовый отблеск. Не пожар ли где? Я взглянул в окно и обомлел — оказывается, уже вечерело.

— Тоня, милая, прости меня, ради бога, — взмолился я, только теперь заметив, что натурщица моя ссутулилась от усталости, плечи ее поникли.

— Эксплуататор я? Да, эксплуататор?

— Ой да ну вас, Иван Аркадьевич! Я во всем виновата. Я-то ведь видела, что вы целый день на ногах, без отдыха. Так и опять недолго свалиться…

Ночью я снова никак не мог заснуть. Передо мною плыли, то удаляясь, то приникая к изголовью, эти голубые таинственно-родные глаза. Я был переполнен ясным, радостным светом, который весь день вливался в меня из этих глаз. Я был рад, что не засыпаю. Совсем бы не спать и чувствовать всегда в себе этот возвышающий душу свет. Ведь это он заставлял меня творить, упиваться дарованной мне природой способностью запечатлевать на холсте прекрасный миг. Если я захочу, то и завтра снова будет во мне и вокруг меня это голубое сияние счастья. И послезавтра будет то же, и в последующие дни, и всегда, всю жизнь.

Это было, верно, какое-то полуобморочное состояние. Я и спал и не спал, погруженный в свои удивительные думы. Кому я должен был быть признательным, за радостное состояние творческого упоения? Кого я должен был благодарить за то, что чувствовал себя сейчас и молодым, и здоровым, способным все начать сначала, способным свершить то, что не удалось мне в годы юности? Война помешала? Да. Но ведь и после войны уже прошли годы, а я не создал ничего запоминающегося, значительного, выдающегося? Я не завершил работы пока над «Вечерним боем», который был памятником моей юношеской любви.

Теперь я чувствовал: мне хватит, мне достанет сил сделать «Вечерний бой» картиной, которую надолго запомнят и будут нести в своем сердце люди.

…Я очнулся от того, что кто-то коснулся моего плеча. Открыл глаза: надо мной склонилась Тоня, ее взгляд был тревожен.

— Я боюсь. В саду кто-то ходит.

Я накинул халат, и мы пошли в темноте в ее комнату, осторожно, чтоб не спугнуть неведомо кого.

— Я не могу уснуть, боюсь… — лихорадочно шептала она, вцепившись в мою руку. Возле порога она оступилась и прижалась ко мне всем молодым и горячим телом, обжегшим