Сказки старого Вильнюса VII - Макс Фрай

Мужу, который с одной стороны, посмеивался над ее новым увлечением, а с другой, явно планировал соответствующий подарок к празднику, Маша сказала: пожалуйста, больше никаких кукол. Правда не надо, я их не коллекционирую. Четвертая – это практически катастрофа. У меня уже полный комплект.

К счастью, он всегда серьезно относился к ее «не надо». Гораздо серьезней, чем к каким угодно «хочу».

Не то чтобы Маша всерьез считала кукол своими подружками. Даже когда оставшись дома одна, рассаживала их на столе, чтобы вместе пить чай. И когда хвасталась перед ними новым проектом мужа, который сама помогла довести до ума или жаловалась на дожди, испортившие поездку к морю, не фантазировала, будто куклы ее слышат, не сочиняла за них ответы, ей бы такое в голову не пришло. Просто возня с куклами ее успокаивала. Утешала – хотя сказал бы кто Маше, что она нуждается в утешении, покрутила бы пальцем у виска.

Что именно с ней сейчас происходило – поди разбери. Наверное, просто три несбывшиеся детские дружбы наконец-то не сбылись окончательно и бесповоротно. Перестали казаться Маше чем-то таким, что вполне могло бы случиться, если бы она повела себя как-то иначе, сказала вовремя нужные слова, набралась храбрости пригласить на прогулку, предложила помочь. Потому что – нет, никак не могло. Ничего бы не получилось. Да и не было нужно – ни ей, ни им, никому.

И пока три куклы, белокурая, темноволосая, рыжая, сидят на столе среди крошечных китайских пиал, можно наконец-то вычесть из себя, окончательно и бесповоротно – не их, а робкую девочку Машу, полную смутных надежд неизвестно на что. Прощай, дорогая, волшебные феи и ангелы давно заждались тебя на голубых джинсовых небесах.

Когда вычитают, становится легче, папа был совершенно прав. Только вычитать надо по-честному. И терять взаправду, не жульничая, ничего не припрятав в сердце на черный день. И любить – просто так, без надежды, зато и без горечи, вечной спутницы напрасных надежд.

* * *

– Этот ваш сраный кризис так называемого среднего возраста накрыл меня прямо в самолете, – говорит Индре старому другу, которого не видела несколько лет. – Причем летела я в отпуск, усталая и довольная, по большей части, собой. И тут эти два мужичка… ну что ты смеешься? Нет, это не романтическая история. Вернее, как раз романтическая, но в другом смысле. Эти двое всю дорогу так страстно обсуждали актуальные проблемы спектрофотометрии, так увлеченно спорили, так радовались, приходя к согласию, что мне сперва стало любопытно, потом обидно, что я не все понимаю в их споре, а потом просто откровенно завидно, так что к концу полета от меня остались руины. Можно сказать, вообще ничего, кроме сожалений об упущенных возможностях.

– Ушла из науки, – говорит Индре, – а она этого даже не заметила, распрекрасно обходится без меня. У науки есть эти двое и еще примерно миллион таких же счастливых придурков, увлеченных черт знает чем. Это у меня ее нет. И возвращаться поздно – так мне тогда казалось. Мне было уже почти сорок пять, и за последние пятнадцать лет я не прочитала ни одной научной статьи, даже из любопытства. Собственно, потому и не читала, что любопытства не было. Думала – может, оно вернется когда-нибудь потом. И вот, вернулось. Только все сроки вышли. Мой поезд не просто ушел, а уехал на другую планету. Например, на Сатурн.

– Как я выбиралась, это отдельная история, – говорит Индре. – Очень смешная. Потому что про подсознание, а про него все смешно. Мне, представляешь, стали сниться библиотеки. Чуть ли не каждую ночь. Сидела там, как примерная студентка, читала что-то условно научное. Очень условно; впрочем, это же сон. Я потом многих расспрашивала, оказалось, во сне никто не читает, а я еще и конспектировала, представляешь? Правда все равно без толку: наяву мне ничего не удавалось вспомнить, а жаль. Ладно, важно на самом деле не это. Просто меня так задрали повторяющиеся сны про учебу, что я наконец решила: если все равно так мучиться, лучше уж наяву. И принялась наверстывать упущенное; его, как ты понимаешь, почти бесконечно много, но у меня до сих пор вполне светлая голова.

– И понемногу выяснилось, – говорит Индре, – что слухи об отъезде моего последнего поезда на Сатурн были несколько преувеличены. Ну или поезд все-таки не последний. Можно, оказывается, вернуться в науку даже после перерыва в полтора десятка лет. Большими усилиями, дорогой ценой и не то чтобы на желанную позицию. Но слушай, какая разница, главное начать.

* * *

– Почти год ждала операции, – говорит Майя сестре, – а ее постоянно переносили, все время находились какие-то противопоказания, с ними надо было разбираться отдельно; разбирались, конечно, я ждала, а время еле ползло. Врачи наперебой меня успокаивали, говорили, штатная ситуация, все будет хорошо, а я никак не могла им поверить, потому что слова это слова, а серый туман, кроме которого ничего не видишь, это серый туман, нет таких слов, что его сильней.

– Какое там «хорошо держалась», – говорит Майя. – Ну не билась с утра до ночи головой об стенку – это да, но и то, я думаю, только потому, что мне запретили делать резкие движения, а я послушная пациентка, нельзя – значит нельзя, вот и сидела тихонько, но Морис недавно сказал, меня в те дни окружало темно-свинцовое облако отчаяния, невидимое, конечно, но явственно ощутимое, так что он всякий раз усилием воли заставлял себя ко мне подходить. Вот кто у нас, кстати, хорошо держался. Я даже обижалась – я слепая, а он совершенно спокоен, как будто ничего не случилось. Теперь-то мне ясно, что это было за спокойствие. И какой ценой.

– Я бы, наверное, чокнулась от такой жизни, – говорит Майя, – но однажды, примерно за полгода до операции мне приснилось, что я сижу на подоконнике – широком, почти метровом, как был у нас дома в детстве – помнишь? – и смотрю в окно. И, конечно, отлично все вижу. А за окном, как в документальном кино, мелькают улицы разных города, некоторые знакомые, там точно были Киев, Париж и Венеция, а другие не похожи вообще ни на что, и люди ходили в очень странной одежде, если это вообще были люди – ну, на то и сон. Я проснулась такая счастливая, словно меня уже вылечили, хотя вокруг, конечно, по-прежнему был только серый туман. Но теперь он казался занавесом – ну, как в театре, о котором знаешь, что он вот-вот поднимется, и тебе покажут все.

– И потом каждый раз, когда меня заново накрывало ужасом, что серый туман теперь навсегда, – говорит Майя, – я открывала окно, чтобы слышать уличный шум и чувствовать ветер, и вспоминала тот сон. И представляла, что вижу, как далеко внизу люди выходят из магазинов, идут к автобусной остановке, радуются, встречая знакомых, останавливаются, чтобы ответить на сообщение, а потом – как будто вместо нашей улицы появляется Швенченю, по которой мы с тобой когда-то ходили в школу, а потом – Триумфальная арка на месте булочной или памятник Колумбу на клумбе, или Колизей в самом конце квартала, все равно что. Нет, это были не видения, а просто фантазии, но меня они утешали и успокаивали, сама не знаю почему. Я до сих пор иногда так развлекаюсь, когда начинаю паниковать, что зрение якобы снова падает, или очень устану, или просто плохое настроение с самого утра.

* * *