Книга путешествий по Империи - Андрей Битов

Здесь все было заповедно, в этом заповеднике, — география в том числе: море, залив, дюны, берега, лес, травы, и небо, и птицы не только имелись здесь в самом близком соседстве, но и соответствовали тем самым сокровенным представлениям, связанным с произнесением про себя, закрыв глаза, слов: залив, лес, птицы… Овеществление понятий, осуществление словаря.

Здесь пространство будто бы меньше на одно измерение. За счет этого два другие раскрываются полностью.

Здесь теснее на одно, зато просторнее на два… Поскольку теорию относительности трудно пояснять каким-либо доступным нам в опыте примером, математики предлагают вообразить себе некоего юмористического персонажа, существующего в двухмерном пространстве. Признаться, его не легче себе представить, чем саму теорию. Однако здесь, на Косе, я мог существовать почти как такой, более чем плоский человек — в один лишь профиль. Должен сказать, что существованию этого бедняка, обделенного на измерение, можно лишь позавидовать.

Я мог выйти, скажем, из своей будки на западный берег и пойти вдоль моря на север по кромочке прибоя, не встречая ни одного человека, голый, как Адам. И так идти и час, и другой, и третий — целый день, и всю ночь, все так же не встретив человека, все так же на север, как по компасной стрелке. Я бы шел так, пока мне не надоест — скажем, час и другой по западной кромке вдоль шоссе на север… а как мне надоест, то и повернуть: перейти шоссе и поплестись назад уже по восточному берегу, но уже строго на юг, но опять по кромке воды, но опять вдоль шоссе, но точно так же имея безграничную воду слева и шоссе справа… Коса вытянулась с юга на север (с неба или по карте по ровной прямой) на сотню километров, а в месте, где я на ней жил, была не шире километра. Так я и разгуливал по этому географическому лезвию лишь на север или на юг, балансируя между западом и востоком.

В ранней школе, я помню такие трогательные зоогео-графические карты, покрытые профилями зверей соответственно зонам их распространения. Поскольку это были наглядные учебные пособия, то узнаваемыми на карте должны были быть прежде всего звери, и это приводило к нарушению масштабов совершенно катастрофическому. Какой-нибудь зайчик покрывал собою Бельгию и Голландию вместе взятые, и кусочек Дании помещался между ушами. Какой-нибудь баран с баснословными бубликами рогов стоял передними ногами по одну, задними по другую сторону хребта Гиндукуш, не говоря уже о слоне (пропорции зверей соблюдались на такой карте с большей строгостью), который легко накрывал собою любую из новоразвивающихся стран. Эта карта невольно сильно преувеличивала место зверей в современном мире, отменяя в детском сознании беспокойство за их судьбу на долгие годы. Так вот на Косе и эта карта вспоминалась как не такое уж и большое преувеличение. Не говоря уже о зайцах, потому что я о них говорил, в каждую свою прогулку мы имели все шансы встретить косулю, а если повезет, то лису или даже кабанчика. И когда такой зверь в нескольких шагах от вас откровенно перебегал дорогу, пересекал по параллели этот естественно обозначенный меридиан, и был он не в масштабе, а, что называется, «в натуральную величину» на этой самой узкой земле из виданных мною, — масштабы смещались, зверь и впрямь почти перекрывал Косу от моря до моря; я каждый раз вспоминал эту карту и снисходительно улыбался этой утрате.

Оттого и птицы летят так охотно над Косою, чиркая крыльями за оба моря. Они летят над обнажившимся меридианом, на время отключив все те локаторы, с помощью которых с такой точностью прокладывают свой безукоризненный маршрут через леса и горы: весною на север, осенью на юг. Птицы отдыхают над Косою, включив автопилот: здесь все ясно, лети себе над. Птицы ночуют на Косе, собирая остатки сил на остаток пути… В общем, Коса — это самый крупный в мире порт воздушного океана, которому нет равных по птицеобороту. Здесь угнездились их исследователи. Здесь и раскинуло свои западни и ловушки рассеянное человеческое сознание.

Какой бы техникой ни оснастил себя человек, каких-то основных вещей он не смог перепридумать наново. И последний автомобиль катит на колесах, как телега, и пища готовится на огне в кастрюле, и рыбу, хоть и с новейшего сейнера, вылавливает он сетями. И птиц — рыб воздушного океана — ловит он донными сетями, как и рыб — глубоководных птиц. В этом океане слабеет закон Архимеда, усиливается всемирное тяготение, пробка здесь всплывает вверх лишь чуть-чуть, и то из бутылки шампанского, поплавки здесь тонут, а не взлетают, как в воде. Странно смотрятся эти сети со стороны, встающие на фоне дюн из молодого леса. Издали эта сквозящая, как бы повалившаяся усеченная четырехгранная пирамида может выглядеть легко и ажурно, по-своему вписываясь в классическую топографию Косы. Вблизи, когда видишь эти громоздкие бревна-распялки, ржавые тросы-растяжки, с трудом вздымающие на едва ли пятнадцатиметровую высоту невесомые на вид сети, то, с долей справедливого успокоения, становится понятно, как трудно по-прежнему человеку своими руками осуществить несложные строительные решения, как сам-то человек по-прежнему неловок и первобытен. И хотя этих птиц ловят не для живота насущного, а, надев им на лапку невесомое колечко и переписав, отпускают в океан, какая-то есть справедливость в этой по-прежнему первобытной охоте равноправие, что ли, птицы и орнитолога, некая доля нравственности в этой ловле (тут я готовно вижу пожатие их плеч: они бы с удовольствием оснастились современнее — была бы возможность).

Летом в сети заплывают случайные глупые пташки. Ловушки уже развернуты после весны зевом на север в ожидании осеннего пролета-путины. После первой марсианской их странности глаз вполне привыкает к ним, они даже что-то добавят вам к пейзажу, когда вы, взойдя на дюну, охватите в целом этот сюрреалистический пейзаж из песка, неба и моря — вполне пристала здесь и раскинутая пустая сеть в этой пустоши, словно здесь недавно было и схлынуло… Глаз привыкает, привыкают и живущие здесь птицы: они расселись на перекладинах и растяжках — смелые вороны — на краю грозящей гибели. Не менее смелости, впрочем, для столь уж отрешенного взгляда можно обнаружить и в людях, переходящих, скажем, улицу. Человек не полезет под машину, как и ворона в сеть.

Привыкли к этим сетям и местные жители — в основном рыбаки и семьи рыбаков. Разве что смешно им и жадно, что сеть пошла не по назначению, что так нелепо занятие праздных ученых, получающих, однако, за то не слишком, правда, большие, но все же бесплатные деньги, пока не вкалывают на сейнерах, утруждая мускул…

Я бы не стал, пожалуй, и упоминать об этом косом взгляде на их ученые занятия, если бы не поймал себя практически на таком же. То есть, конечно, в моей усмешке, в моей иронической мысли, казалось мне, не содержалось ничего от грубого, непросвещенного ума. Наоборот, я полагал, что именно мое идеальное представление о науке, некий пиетет лежит в основании моей доброжелательной критики. Однако…

Однако от меня требовался небольшой мозговой подвиг, чтобы преодолеть и эту ступеньку, запнувшись об нее, и обнаружить, что, по сути, моя ухмылка не многим лучше той, местной.

Я и сейчас, многое среди них повидав и осмыслив, нахожусь в затруднении, пытаясь описать, чем же эти люди были заняты, в чем состоял их труд. Отлов птиц и кольцевание, так же как и обработка этих материалов (мною уже не наблюдавшаяся и оттого как бы и не существующая), не были, по словам сотрудников, сколько-нибудь существенной частью их работы. Это была обязательная, ежедневная, но периферийная ее часть. Однако именно она, в глазах населения и многочисленных журналистов, выступала как основная. Ловушки были издалека видны, колечки — забавны. Эта часть их деятельности была очевидна и как бы понятна, как понятны нам цирк, зоопарк или охота (спорт), необязательность которых допущена и оправдана общим сознанием. Остальная часть была специальная, что и следовало мне более глубоко понять. Однако здесь и возвышался тот риф образования, которым обладали они и не обладал я. Есть ряд злополучных областей человеческого сознания, в которых все себе кажутся в той или иной степени специалистами (мне ли было этого не знать, занимаясь литературой!..). Их заповедная деятельность не была отгорожена от непосвященного тем же счастливым (во многом искусственно возведенным…) барьером, каким оградили себя в недавнем прошлом, скажем, математика и физика. Кажущаяся доступность их занятий есть мишень для невежды: он в нее попадает.