Тупо в синем и в кедах - Марианна Гончарова

– Э-э… А… – только заикнулась я.

– Можешь не утруждать себя светской беседой. Ты все равно ничего умного не скажешь! – оборвал меня заяц и поплыл еще быстрее, ловко перебирая свободными от счетов тремя лапами.

Плыву я рядом с этим высокомерным зайцем и думаю, какой странный мне снится сон… К чему бы это? Тем временем заяц ловким движением швыряет счеты на берег, гневно на меня взглянув, разворачивается и, фыркая и сплевывая, удаляется в открытое море.

Выплываю на берег в полном недоумении, а на берегу стоит… Фрейд, Зигмунд, в ленинском каноническом жилете. Стоит, перебирает костяшки на счетах. Ну, думаю, как кстати! И рассказываю ему, что снился мне только что заяц со счетами, грубиян и с ушами. А Фрейд мне с ходу:

– Это к замужеству. Но ты, майне либе, – говорит Фрейд, – должна сама узнать своего суженого. На нем будут усы и футболка с надписью, предположительно на английском языке. Так что давай – просыпайся и включай поиск. Даю три шанса. А я рядом буду. Незримо. Если что.

Фрейд ловко изогнулся и, пританцовывая, пошел по берегу моря, напевая: «О чем дева пла-ачет, о че-ом слезы льет…»

Наутро я встретила Павлика. («Айн», – тихонько прошептал Фрейд мне в ухо и перекинул слева направо костяшку счетов.) Толстого румяного Павлика в усах и футболке, на которой был нарисован портрет большой жареной курицы в натуральную величину. Над курицыной грудкой ароматным дымком вилась надпись на английском языке: «Eat more» – «Ешь больше».

Присмотрелась: он, не он… Приуныла. Что-то не гляделся мне этот сытый Павлик. Дальше – больше. Павлик оказался квартирным маклером. И, кроме усов, у него были еще борода и портфель. Хм… Зачем квартирному маклеру портфель? Что он в этом подозрительном портфеле носит? Ужас!

Павлик, как выяснилось, оказался не просто маклером. Это был маклер-гроссмейстер. Он ухитрялся сдавать под жилье продуваемые ветрами беседки зимой и воздушные замки летом. И потом: я не успевала ему готовить, потому что он ел с перерывами в два часа, как недоношенный младенец. И так же орал, когда был голоден. А голоден он был всегда. Я прекрасно понимала, что это не те усы. И не та майка. Фрейд, засевший в моем подсознании, пожал плечами и засомневался: «Ты права, майне либе, вряд ли… Вычеркивай. Пойдем дальше». И я сначала покормила, а потом облегченно вычеркнула Павлика. И пошла дальше.

Через некоторое время я встретила фотографа из Сухуми. («Цвай», – продолжил Фрейд, и щелкнула вторая костяшка счетов.) Фотографа с обезьянкой на плече. Обезьянкой в шляпе и в юбочке. Нет, сначала я услышала: «Дзеушкэ-э!» – оглянулась и увидела широченные мужские плечи. С женской грудью, нарисованной на майке. Под роскошным бюстом горела надпись на английском: «Хочешь?»

– Дзеушкэ-э! Пойдем хванчкару выпивать, еду кушать, сплэтни про артистов сплэтничать, э-э? – лениво-дежурно предложил фотограф.

– А жениться? – поинтересовалась я.

– Кэк? По-настоящему?! – удивился фотограф.

– По-настоящему. Я удочерю твою обезьянку! – предложила я.

– Это малчик! – честно признался фотограф.

– Усыновлю, – решилась я.

– Думать буду, – с уважением пообещал потрясенный фотограф. По-видимому, ему еще никто таких смелых предложений не делал. – Завтра на пляж приходи. Всю правду скажу.

«Найн, никуда не ходи, – покачал головой Фрейд из моего сна, – найн. Он вообще не грузин. Он цыган! Вот продаст тебя в табор – цыганскому барону, тогда вообще никакой Англии не увидишь. И будешь ты работать нищей многодетной кормящей погорелицей, отставшей от поезда. Вычеркиваем! Вычеркиваем!»

Вычеркнула.

У следующего, Вовика, на майке была Декларация независимости США, мелким шрифтом. Вся.

– Вовик – разведчик-резидент! – скромно представился Вовик.

– А жениться? – потеряв всякую совесть, в лоб спросила я.

У меня оставалось мало времени.

– Можно! – к моему удивлению, мягко согласился Вовик, – Только у меня на первом месте моя секретная работа. Поняла?

Я понятливо кивнула.

– Встречаться будем раз в три года… – продолжал Вовик. – Взглядами! – уточнил он. – В кафе «Элефант». Согласна?

Ох, как меня это устраивало! И готовить ему не надо, и в табор не продадут, и с глаз долой, а главное – то, что в Британию меня отпустят беспрепятственно!

«Ты с ума сошла? – поинтересовался Фрейд из глубины души. – Он же двойной агент! С диагнозом! А провалится? Вот не выдержит – и, такой мягкий, интеллигентный, украдет в ресторане “Элефант” серебряную ложку! Уронит при выходе, испугается и вскрикнет “ой, мама!” по-русски! И все раскроется! И посыплются явки, пароли, адреса, агентура… И оно тебе надо? – доверительно и тепло спросил Зигмунд Фрейд. – Вычеркивай этого хранителя военной тайны! Мальчиша-Кибальчиша! Вычер-кивай!»

Фрейд сотворил виртуозное танцевальное коленце, легким движением перегнал третью костяшку счетов: «драй!» – и пошел по берегу моря, печально напевая «О чем дева плачет…». На прощанье он оглянулся и крикнул: «Слушай, и зачем тебе этот замуж, а?»

И исчез.

И я подумала: действительно, зачем? Тем более – времена как-то быстро сменились, и меня выпустили в Британию незамужней.

Но до сих пор я брожу по планете и нет-нет да и заглядываю в глаза мужчинам с усами и надписями на футболках. «Да-а… Это материал для Фрейда», – говорят мои знакомые.

«Дура ты, майне либе! – сказал бы Фрейд. – Усы-то можно и отрастить, майку – купить. Надпись написать. О чем дева плачет? О чем слезы льет?»

– Так, – сказала строго мама. – Собирайся. Идем покупать жемчуг. Пришла пора.

Мама всегда пугает меня этой порой. Говорит, вот, скоро-скоро придет время вклеивать следующую фотографию в паспорт. А с чем ты, несерьезная, раскосмаченная, в своих джинсах, хиппи практически, придешь к этому значительному этапу твоей жизни – вклеивания следующей фотографии в твой паспорт? Все приличные женщины фотографируются на следующую фотографию в маленьком черном платье с ниткой жемчуга на шее. А ты?!

И вот – это случилось.

Причем случилось, когда в очередной раз мама услышала, как я пересказывала на кухне своему двенадцатилетнему сыну:

– И вот он выскакивает неожиданно для всех, удар слева по мячу и в штангу – бды-дыщ!

Она встала, моя мама, она выпрямилась во весь рост, строгая, непреклонная и справедливая, сложила руки, как Комиссаржевская, поправила прическу и, сдерживая гнев, произнесла:

– Ну все, это ни в какие ворота, милостивая государыня…

Мне сказала мама – милостивая государыня. Это очень плохой знак, когда милостивая государыня. Бездонная чаша маминого терпения тихонько звенит и дает трещину…

Мама сказала:

– Что такое?! Ты уже взрослая солидная дама. Пропустишь момент, быстро станешь теткой в дешевых пластмассовых бусах, а потом старушкой с эмалированным бидоном… В сером мохеровом берете.