Танцовщик - Колум Маккэнн

и Виктор, которого на любой вечеринке более всего интересуют люди неприкаянные, в обществе коих можно немного похулиганить, отрывается от хозяйки, поцеловав ей на прощанье руку, и направляется к маленькой компании — стареющий писатель, скучающий молодой художник и полнеющая балерина, которая кивает и улыбается, когда он усаживается у стеклянного столика на пол и говорит: «Простите, я малость попрактикуюсь в воскрешении!» — и достает из кармана пакетик, осторожно открывает его, высыпает содержимое на стекло, лезвием крошечного складного ножичка нарезает две дорожки, сворачивает трубочкой бумажку в пятьдесят долларов, носом втягивает дорожки, возводит взор к потолку, «Gracias!», а после сооружает еще шесть скупых дорожек, кладет в середину стола свернутую банкноту: «Заводите ваши моторы, леди и джентльмены!» — и молодой художник сразу склоняется, чтобы внюхнуть первую дорожку, за ним писатель, за ним балерина, она немного жеманничает, однако втягивает в себя больше других, а вечеринка переполняется разговорами, хозяйка, окинув их квартет взглядом, произносит: «Ох уж этот Виктор!» — и скоро считай что все смотрят в его сторону, какая упоительная, пусть и прискорбная известность, он встает на металлический обод стола и отвешивает поклон, в горле щекотно от радости, торопливый прилив энергии пробегает по телу, мешая сохранять равновесие, улыбка перекашивает лицо, и, наконец, Виктор спрыгивает на пол под легкий всплеск аплодисментов, зная, что разбаламутил вечеринку в мере достаточной для того, чтобы миф продолжал жить, питаясь устроенным им нынче представлением, жаль только, не было здесь Руди, потому что никто на свете не умеет так заворожить людей, так быстро наполнить их напряженным ощущением огромных возможностей, зарядить энергией, электричеством, как Руди, повышающий голос до того, что он звучит вдвое громче других

ночь, когда голый Руди свисал с люстры ценой в миллион долларов, вечеринка, на которой Руди обрил свои гениталии бритвой Энди Уорхола, после продавшего ее тому, кто дал наибольшую цену, день, когда Руди готовил еду для друзей и подмешал в голландский соус немного спермы, назвав это секретным русским рецептом, открытие галереи, после которого Руди поимел в ванне, наполненной скользкими от жидкого крема стеклянными шариками, трех мальчиков сразу

всем известны байки про Руди, одна непристойней другой (и, вероятно, лживей), стало быть, Руди, наподобие Виктора, — живая легенда, опекаемая, балуемая и оберегаемая мифотворцами, жизнь, проживаемая не по какой-то там разумной причине, но просто в угоду яркому свету или его отсутствию, подобная семечку, набухающему в его кожуре, — оба они нуждаются в постоянном движении, поскольку, оставшись в одном месте на слишком долгое время, укоренятся в нем, как все прочие, и потому порой Виктор думает, что и он тоже танцует, вечно пристукивая ногами или покачивая из стороны в сторону головой, подкручивая пальцами кончики черных усов. — «Причина, по которой я ношу усы, джентльмены, состоит в том, что они сохраняют для меня ароматы вчерашних прегрешений!» — вы и заметить того не успели, а Виктор уже летит, обгоняя себя самого, словно желая сказать: «О, ищите меня вон там», и никто не способен окончательно собрать эту складную картинку, хоть и поговаривают, будто он научился каждому своему движению у самого Руди, что постоянно отсиживает репетиции, наблюдая, и это тоже вранье, но Виктор его не опровергает, поскольку оно означает, что о нем ведут разговоры, что и с ним хотят их вести, хотят присвоить на ночь его непоседливость, и Виктор подчиняется, слушая вполуха, не спуская глаз с двери, пока не видит, как слуги подают кому-то шубы, и не слышит перезвон бокалов, и тогда извиняется, поскольку знает: пора уходить, таково его правило, всегда удаляться одним из первых, — и спускается, не дожидаясь лифта, по лестнице, а выйдя во влажный вечер, следует за супружеской четой, идущей к черному лимузину, чета пугается, когда он проскальзывает за ней в машину и мигом насыпает на столик бара дорожку, женщина приходит в ужас, мужчина пытается изобразить хладнокровие: «Добрый вечер, вы тоже едете посмотреть на Нуриева?» — Виктор в ответ подмигивает: «Конечно, нет, балет, по-моему, скучен до колик», мужчина чопорно улыбается: «Да, но сегодня будет танец модерн», на что Виктор отвечает: «Все равно одни педрилы и дивы», и мужчина слегка отшатывается, гадая, что это за создание вползло в его жизнь, какие дивы? какие педрилы? а Виктор, великодушный до конца, предлагает первую дорожку даме, однако та лишь таращится на него, затем ее мужу, который также отказывается, правда, чуть подмигнув, и Виктор сам вдыхает кокс, ухмыляется, насыпает немного на карманное зеркальце и, проехавшись по кожаному сиденью, склоняется вперед, чтобы предложить нюхнуть и шоферу, и тот с ошеломленной благодарностью качает головой, нет, после чего Виктор театрально ударяет себя ладонью в лоб и восклицает: «О! Как я одинок!» — но тут же сбрасывает туфли и кладет ступни на противоположное сиденье, говоря: «Впрочем, если увидите Руди, поклонитесь ему от меня», каковые слова мужчина принимает за шутку и разражается долгим кудахтаньем, а Виктор холодно смотрит на него, пока мужчина не смущается настолько, что выдавливает: «Знаете, это все-таки наша машина», и Виктор отвечает: «Конечно, чья же еще?» — а затем обращается к шоферу: «Добрый человек! Подбрось меня до Черных холмов!» — но тот ни черта не понимает, и приходится объяснять ему насчет глядящей на Центральный парк «Дакоты»[34], и супружеская чета ошалевает не столько от прославленного адреса, сколько от Виктора, от его ауры, от привкуса, который он оставляет в воздухе, а он вручает водителю десять долларов, выскакивает из машины, чувствуя, как заряд кокаина гуляет по его телу, пружинно подпрыгивает, приземляется, машет лимузину на прощанье рукой и устремляется прямиком к украшенной золотой табличкой двери

при первом его появлении в «Дакоте», несколько лет назад, швейцары в ливреях и эполетах завернули Виктора к черному ходу, и он скандалил, пока Руди не заорал в интерком, чтобы его гостя немедленно пропустили, однако на следующий день, при вторичном визите, швейцары сурово покивали ему, вследствие чего он, свесив голову, прямиком к черному ходу и направился, изрядно их озадачив, — такова, говорит Руди, особенность его стиля, ибо единственный истинный способ обретения признания состоит в том, чтобы оставаться непризнанным

а когда он поднимается в квартиру Руди, там вовсю идут приготовления: сегодня Руди впервые танцует в «Люцифере»[35]и потому задумана вечеринка, которая станет для него сюрпризом, поскольку устраивается она в последнем месте, какое пришло бы ему в голову, в анфиладе из семи комнат его собственной квартиры, — Виктор предложил свои услуги бесплатно, он будет балетмейстером этого вечера, изогнет цветы так, что они станут отвешивать из своих ваз поклоны, поместит чашу с икрой в самый центр большого стола, чтобы до нее едва-едва можно было дотянуться, заменит лампочки на более тусклые, расставит кресла так, чтобы они не мешали гостям прогуливаться, разгладит морщины на бархате кушеток, раздернет шторы, чтобы открылся вид на Центральный парк, в уборной поместит сложенные салфетки рядом с ароматическими свечами, искусно осветит китайские обои ручной работы, вообще определит весь этикет вечера, отчего прием пойдет глаже гладкого, как глоток наркотика, или сон, или то и другое сразу, — Виктор окидывает быстрым взглядом наемных, одетых в смокинги официантов и направляется к другой группе людей, к организаторам, все они — светские дамы средних лет, богатые, увешанные драгоценностями, властные, некогда красавицы, а сейчас с загорелой до табачного тона кожей, — о, какое собрание элегантных «Лаки Страйк», — и все теснятся друг к дружке, все относятся к приготовлениям очень серьезно, и, когда Виктор нарушает их строй, лица дам меняются, выражая и неприязнь, и облегчение, они озабочены, очень, ведь на кону стоят их репутации, а беспечности Виктора им никогда не обрести, хоть они и пытаются подражать ей, он же восклицает, ни к кому конкретно не обращаясь: «Эй, кто-нибудь, покажите этим красавицам, где валиум лежит!» — и дамы смеются, но Виктор знает: они не просто смеются, в их смехе присутствует еще один смысл, эти женщины только что выпустили из рук бразды правления и вручили их Виктору, теперь каждая в его власти, он должен обходиться с ними и как с принцессами, и как с какашками, причем одновременно, и потому отправляет их на кухню, холодильник которой забит, в прямом смысле слова, шампанским, велит соорудить для него пирамиду из бокалов, театрально наполняет оные, говорит: «Пусть вакханалия начнется!» — и заставляет дам содвинуть бокалы и забыть обо всех преступлениях прошлого — на чей прием сошлось больше народу, кто сидел ближе всех к оркестровой яме, чью руку поцеловал Оскар де ла Рента[36], — теперь, когда за все отвечает Виктор, это не имеет значения, а он, злоупотребляя своей властью, говорит им, как чудесно они выглядят в их платьях от Холстона, в искрящихся драгоценностях от «Тиффани», в идеальном макияже, «Я сжег бы тысячу кораблей, лишь бы быть рядом с вами!», а затем велит им приглядывать за наемной прислугой, не спускать глаз с официантов, неусыпно следить за столовым серебром, и — наклонясь к ним так близко, что они различают темные ободки его зрачков, — похоже, Виктор намеревается открыть им некую баснословную тайну, однако он, выдержав паузу, говорит: «Леди! Банкетный стол всерьез нуждается в подтяжке лица!»