Улица Теней, 77 - Дин Кунц

Страх ушел, словно та субстанция, которую впрыснул в нее демон, включала и успокаивающее. Не осталось и предчувствия дурного, ничего плохого от будущего она теперь не ждала. Ее охватило полнейшее спокойствие, не апатия, но смирение перед неизбежной трансформацией, пусть она и не знала, в кого или во что.

Послужив боксерской грушей своему первому мужу, набравшись храбрости, чтобы покинуть его и получить развод, она более двадцати лет тому назад обрела самоуважение и не собиралась с ним расставаться. Со стойкостью, которой она гордилась, Салли отвергала апатию, не теряла надежды, ни с чем не смирялась… а вот теперь смирилась и даже ждала, что с ней будет дальше.

Ее скелет начал менять исходную структуру. Салли чувствовала, как что-то движется внутри ее костей, словно костный мозг ожил и ползает в полостях, которые занимал. Она чувствовала, что кости рук и ног постепенно удлиняются. В пальцах ног — и везде — вроде бы формировались дополнительные кости. Что-то происходило и с суставами, и она чувствовала, как хрящи приспосабливаются под новую форму подвижных соединений.

Слова «человек-волк» и «человек-кошка» пришли в голову, но нисколько ее не встревожили. Более того, перспектива трансформации заинтриговала Салли, как открывающая новые возможности, она уже соглашалась ждать, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Часть ее разума понимала, что реакция эта неестественная и вызвана, вероятно, воздействием каких-то препаратов. Она предполагала, что трансформация тела сопровождается перепрограммированием мозга. Но даже это предположение не встревожило ее, как не встревожило осознание, что правая рука, лежащая на полу перед лицом, где она могла ясно ее видеть, удлиняется. Каждый палец прибавил по одному суставу и фаланге, кости хрустели внутри плоти, кожа растягивалась и рвалась, но разрывы тут же затягивались.

* * *

Сайлес Кинсли

Укрывшись за высокими теплообменниками-охладителями, Сайлес наблюдал за Микки Даймом через зазор между двумя машинами. Он не знал, какой груз, накрытый одеялом, Микки привез на тележке, но не вызывало сомнений, что грузу этому суждено отправиться в лавовую трубку вместе с телом Вернона Клика.

Проведя жизнь в адвокатских конторах и залах суда, Сайлес уважал закон и даже любил его, несмотря на решимость политиков максимально усложнить и запутать закон, и на людей, которые приспосабливали закон под свои неблаговидные цели. Ему очень не хотелось позволить Дайму избавиться от улик совершенного им преступления, которое каралось смертной казнью. Никто не знал, на какую глубину уходит лавовая трубка, и существовала вероятность того, что заканчивается она в подземном озере или реке, которая унесла бы труп в неизвестном направлении. Да и потом, учитывая нынешнее состояние экономики, бюджет города не смог бы выделить немалые средства на экспедицию в глубь Земли, которая могла и не принести результатов. Но Сайлес помнил, что он старик, который практически отжил свое, и, пусть вооруженный, сомневался в меткости своей стрельбы. Он не мог соперничать с Даймом, молодым, здоровым, сильным и, судя по всему, безжалостным.

Кроме того, он хорошо помнил о дворецком, который в 1935 году убил всех Остоков и живших в доме слуг, а потом покончил с собой, чтобы «спасти мир от вечной тьмы», и он помнил иррациональность дневниковых записей Эндрю Пендлтона, столь очевидную, что она отчетливо проглядывала даже в сохранившихся отрывках. Что бы ни случалось здесь каждые тридцать восемь лет, безумие могло быть не следствием случившегося, а его составной частью, симптомом. И наблюдая, как Дайм открывает люк, Сайлес задавался вопросом: а вдруг этот человек не ординарный убийца, убивающий из собственных интересов, а некий эквивалент дворецкого, Толливера, обезумевший под действием какого-то яда или сверхъестественной энергии?

И едва слова «сверхъестественная энергия» пришли ему в голову, синяя спираль чего-то непонятного вырвалась из люка, изумив Дайма, взметнулась к потолку, как фейерверк в День независимости, расползлась по бетону и исчезла. Сайлес мог бы сказать, что это свет, но свет никогда не двигался по спирали и не вворачивался, как штопор, в воздух. За первой спиралью последовала вторая, более яркая, потом третья.

И когда третья спираль достигла потолка, железную крышку люка сорвало с шарнира-петли, подняло к потолку, к которому она и прилипла на те мгновения, пока не исчезла синева, после чего упала вниз, с грохотом орудийного выстрела ударилась о бетонный пол, встала на ребро и покатилась, как гигантская монета.

* * *

Марта Капп

Когда воздействием синего света кованую каминную решетку смяло и скрутило, как бумагу, и утащило в топочную камеру, Марта бросила кочергу и поспешила в свою спальню, где в ящике прикроватного столика держала более грозное оружие. Конечно же, она понимала, что нельзя пристрелить магнитное поле или чем там еще мог быть этот синий свет, но очень даже можно пристрелить любую жуткую и мерзкую тварь, вроде той, что порвала диван, при условии, что она не исчезнет, прежде чем палец нажмет на чертов спусковой крючок.

* * *

Айрис

Они хотят оставаться вместе, но они также хотят немедленно подняться на третий этаж, чтобы повидать каких-то живущих там женщин. Уже так много людей. Скоро их станет еще больше.

Один голос — это нормально. Два уже трудно слушать. Теперь их пять, и то, что они говорят, для нее уже и не слова, наполовину — какое-то жужжание, словно они осы, осы в комнате, слова бьются о ее лицо маленькими крыльями, жужжат, жужжат, и в любой момент слова могут начать жалить ее, жалить и жалить, и она не сможет этого выносить, начнет кричать, хотя ей этого не хочется, а если начнется крик, она может и ударить, пусть ударять она не умеет, и не хочет ударять, и никогда не хотела.

Она пытается блокировать голоса, пытается услышать звуки леса такими, как эти звуки описываются в книге: «…кудахтанье фазанов, громкое и пронзительное. Светлый и гордый крик сокола, доносящийся из небесной выси над кронами деревьев, прорывался сквозь неумолчный хриплый вороний хор».

Звуки животных — это нормально. Голоса животных ничего от тебя не хотят, не просят тебя что-то делать, не ждут, что ты им ответишь. Голоса животных успокаивают, точно так же, как тебя успокаивают звуки леса.

«И падающие листья шептались среди деревьев. Они трепетали и беспрерывно шуршали, слетая с вершин и веток. Нежный серебристый звук падал и падал на землю. Как же приятно просыпаться, как же приятно засыпать под этот загадочный и меланхоличный шепот».

Сквозь звуки животных и шепот листьев до Айрис доносится голос мамы, проникает в защитный лес, которым она окружила себя, вновь зовет ее на путь Бэмби. Из любви к олененку, который живет в другом, отличном от ее мире, в книжном мире, и из любви к маме, любви, которую она никогда не сможет выразить, Айрис держит голову низко опущенной и идет со стадом. Они идут и поднимаются, и снова идут, и уже дверь, а за дверью новое место, и две старые женщины с такими приятными голосами, что она решается взглянуть на них.