Дети Барса - Дмитрий Володихин

…Шестая болтала без умолку, но была, милосердна к его неопытности. Пахла навозом.

..Восьмая была холодна, как зимний дождь. Всего боялась. Ее ледяные пальцы сбили его раз, другой… Потом царь повернул супругу-на-ночь спиной к себе и… не сбился.

…Однажды Бал-Гаммасту попалась женщина, удивительным образом подходившая ему телесно. До такой степени подходившая, как никто из прежних. Невысокая, коренастая, крупногрудая. Тонкие брови, широкие скулы, упрямо сжатый рот. Из земледельческой общины, жившей на расстоянии одного дня пешего хода от Урука. Крепкие руки. И удивительно, несообразно чистая кожа: ни родинки, ни царапины. Чистая, благоуханная кожа… От женщины пахло душистыми травами. Ее походка ничем не отличалась от походки тысяч других женщин. Все, что она говорила, было либо неинтересно, либо противно Бал-Гаммасту. Все, чего она желала, показалось ему глупостью… Он соединялся с нею без устали добрых полночи. Она умела принять его тело, словно дар Бога. Но утром, когда Бал-Гаммаст взглянул на нее, еще не проснувшуюся, и почувствовал, как возвращается желание, он немедленно ее отослал. Можно спалить всю свою мэ на очень сладкие вещи, но на смертном ложе горькой покажется такая мэ… Он запомнил ее имя: Маннарат, Маннэ. Имена других Бал-Гаммаст забывал очень быстро.

…Двадцатая из тех, кто пожелал царской любви, была очень смешлива. И смеялась в самые неподходящие моменты.

…То ли двадцать первая, то ли двадцать вторая оказалась грубой, как мужчина. Ей хотелось драться с царем. Высокая, гибкая, жилистая, пропахшая тиной речной, дочь рыбака. Она все рассказывала, как надавала затрещин одному парню, другому, третьему… Глаза у нее были зовущие, играющие. Глубокие темные глаза, она попыталась стиснуть Бал-Гаммаста… взглядом. Движения были у рыбачки — в точности как у горной реки. То плавные, нежные, а то вдруг она бросалась на царское тело, как взбесившаяся вода на камень. Бал-Гаммаст драться с ней не стал. Послушал ее. Вытерпел игривый шлепок, вытерпел все ее намеки на «хорошо-бы-схва-титься!», вытерпел пихание локтем, потом сказал: «Не тем ты родилась, милая девица» — и живо сделал свое дело. Она вскрикнула, закрыла глаза и надолго ушла в какие-то невидимые страны. Голова перекатывалась по одеялу, уста шептали нежные слова на несуществующем языке… «Вот и не тем… Ой…» — оторопело думал юный царь. Как только очнулась дочь реки, он отправил ее домой, не дожидаясь утра. Есть женщины, которые могут призывать лихо одним своим присутствием. Не хочешь лиха — не связывайся. Уходя, рыбачка смотрела на Бал-Гаммаста, но не видела его, как будто он стал прозрачным.

…Не откажется ли он разделить ложе со слепой? Не отказался. На взгляд, совсем еще девочка, ничуть не старше Бал-Гаммаста. Тоненькая, хрупкая, светловолосая. Жадна была до ласк и высосала из него все силы, будто вино из меха. Он уснул было, но слепая разбудила его и знаками показала: еще! ну еще же! мужчина ли ты? Расставаясь поутру, молила о второй ночи, губы тряслись, все сдерживала рыдания…

…Двадцать четвертая… нет, не хочется говорить. Редкая дура!

…Двадцать шестая сказала ему после первого соития: «Пфф! Хм… царь». Он услышал несказанное: «И это все, на что способен царь?» После второго соития ей пришлось признать: да, царь… Остаток ночи они мирно проспали.

…Двадцать восьмая сжимала губы, не давая себе закричать. Бал-Гаммаст, глядя на нее, изумился и воскликнул: «Да кричи же!» Она ответила: «Нет, я этого никогда не делаю…» Хорошая, милая женщина. Нерешительно-нежная. У нее еще был серебряный браслет старой работы. Уходя, она оставила его Бал-Гаммасту в подарок.

…Двадцать девятая… начисто выпала из памяти.

Царю все казалось: приходят к нему женщины из плоти и крови, а ложе он делит с воздухом и цветами, …Нестерпимый месяц таммэст властно правил всей землей Царства. Небо ослепительно сияло его раскаленным лицом. Ветер с Захода, рожденный знойным сердцем пустыни, перешагивал через темный поток великой реки Еввав-Рат, сеял повсюду безжизненное семя барханов, приправлял пылающее небо черным румянцем песчаных туч и в изнеможении бился о стены Баб-Алларуада, Вода в каналах умирала раньше обычного. Ночь между днем и днем была как скупой глоток воды. Люди опасались выходить из дому от восхода и до самых сумерек. Крепыш Ууту, разжиревший, красномордый, играючи губил огненными пальцами все живое. Как может солнце давить людей? А вот, оказывается, и таким бывает оно — вроде тяжкой пяты на хребте…

Старики не помнили, чтобы таммэст когда-нибудь бывал столь же гневным, как в это лето. Кажется, мэ всего мира стекала воском по медной бляшке на щите. Кажется, стены, облицованные кирпичом, возжелали вспять повернуть свою суть и вновь превратиться в простую бесформенную глину. Кажется, сила жизни толчками выходила из людей, разом постаревших и ссутулившихся, — подобно крови, покидающей рану.

Эбих Асаг в час, когда еще далеко до сумерек, уронил голову на стол в корчме у ворот квартала шарт. Здесь никто из воинов не увидит, как лучший солдат города наливается вином. Асаг не покидал корчму третий день. Презрев полдневное пекло, он оставался там, когда никто не решался остаться и хозяйка закрывала дом. В первый день за эбихом зашел тысячник Хеггарт. И сначала он говорил очень ласково, даже заискивающе, хотя такого не водится среди реддэм. Асаг упрямо молчал. Потом Хеггарт позволил себе сказать несколько фраз тоном выше допустимого. Эбих тогда повернул к нему голову и ответил одним словом:

— Вон.

— Что? Что? — в растерянности переспросил тысячник.

— Вон, шелудивый пес!

На другой день эбиха посетил целый десяток отборных копейщиков.

— Царевна Аннитум желает видеть тебя прямо сейчас… — только и успел произнести их командир.

Асаг выхватил у ближайшего воина из рук копье и молча ударил десятника тупым концом по голове. Копейщики было двинулись на него, но эбих остановил их одним взглядом.

— Но… царевна… — лепетал десятник, размазывая кровь по лицу.

— Ты знаешь меня, Брадд. За то и получил. Уходи. Десятник не решался убраться, не сделав порученного дела. Тут Асаг посмотрел на кучку солдат и произнес:

— Надо бы сказать вам не «уходите», а «бегите»… Жаль, я не приучен к таким приказам. Надо бы скорей приучиться, жопа ослиная, а то ведь как болит моя несчастная голова! Как болит, как болит! До чего она, проклятая, болит, спасу нет…

Копейщики невольно попятились. Глаза у хмельного эбиха светились тяжким безумием. То ли болью. То ли пьяным задором. То ли всем сразу, что уж совсем нехорошо… Теперь, когда это заметили, подойти к нему решился бы только смертник. Солдаты оставили эбиха в покое.

Без малого три дня Асаг пил и не пьянел, пил и не пьянел, пил и не пьянел. А потом просто устал и заснул, уткнувшись лицом в ивовые прутья стола.

Тогда старый мудрый агулан всех городских писцов-шарт, давно наблюдавший за военачальником, подошел поближе. Он вытянул морщинистую старческую шею и почти уткнулся носом в Асатов висок. Спит. Точно спит. Нет никаких сомнений — спит. Тогда агулан кликнул четырех ловких молодцов-гурушей… Те, соблюдая величайшую осторожность, сняли с эбиха оружие, связали его крепчайшей жильной веревкой и понесли на двор к царевне.