Тарлан - Тагай Мурад

с нежностью говорит.

Вот жаворонки стали петь,

Несут нам солнечную весть —

Ты песнь их помнишь, милая?

Дед наш невольно головой покачивает. От лучей лунных, от клевера изумрудного, от бейтов-двустиший сердце заиграло.

– Хочешь, еще тебе стихи прочту?

С кокетством легким юноша бейты читает…

Только не слышит дед наш бейты о мечтах и мыслях заветных, о радости-хушвактстве и усладах духа. Глядит, уставясь, на орешины, что на склонах чернеют. С холмов Вахшивара, с чуть белеющих на вершинах Керагатага снегов взора не сводит.

Последнее полустишие бейта только услыхал:

И кости деда моего смешаются с землей,

И косы бабушки моей в ней прорастут травой.

На лице, на сердце улыбка светлая заиграла.

– Хай-хай-хай… – Зашептали.

– Так поздно он здесь разве оставался? – Юношеский голос спрашивает.

– Видать, уходить не желает.

– Сидит, сердце себе надрывает.

– Вчера мать пошла было за скотом дедовским присмотреть, да от калитки вернулась. Как деда увидала, «не пойду, – говорит, – не хочу свое разбитое сердце еще сильнее разбивать».

– Отец мой каждый вечер мне говорит: «Иди в бабушкин дом, за скотом пригляди…» Давай, как вечер наступит, друг с другом встречаться-разговаривать, ладно? Если вдруг не узнают.

– Давай.

– По холмам в сумерках походим…

– После бабушкиной смерти мы ни радио, ни телевизор не включаем.

– Мы тоже не включаем.

– Мать все в черном ходит.

– А отец мой однажды, чтоб в город ехать, в новое хотел одеться; мать нахмурилась. «Вы – не человек», – говорит. Отец смекнул, тоже черное надел.

– Мы тоже все траур носим.

– Мать все украшения с себя сняла, в сундук сложила.

– Братишки мои по вечерам начали играть, песни петь, мать запретила. «Траур у нас, – говорит, – дедушка услышит, что мы за люди, подумает».

– Теперь пока сороковины не наступят, так и будет.

– А дедушка наш знает, что мы сюда приходим? – девичий голос спросил.

– Нет, наверное, – говорит юноша.

– А ты сам плакал, когда бабушка наша умерла?

– А как же, все по дому ходил, как родную бабушку ее оплакивал.

– А я как свою матушку.

– Гляди, ушел вроде.

– Пошли, на Сайракский холм сходим… Поднялись влюбленные, и ушли по арыку.

Просветлело у деда нашего на сердце. Волнение почувствовал. То ли сесть, то ли встать – не знает. Слегка назад откинулся, глаза прикрыл. Вздохнул пару раз, выдохнул. Одежда тесной сделалась. Воротник туда-сюда подергал, грудь проветрил.

Тихонько поднялся. Одежду отряхнул. В затекшую от сиденья поясницу, распрямившись, ладони упер. От влюбленных, уходящих в сторону холмов, глаз не отведет. Как завороженный глядит.

Так, в ту сторону уставясь, и вернулся в дом.

– Бабка, слышишь?.. Видел я их. Я ж тебе говорил, святой Хызр нас не оставит!..

Поднялся дед наш. К Сайракскому холму повернувшись, глядит.

И кости деда моего смешаются с землей, И косы бабушки моей в ней прорастут травой.

Застыл дед наш, голову склонил.

– Вставай, бабушка, пошли…

Идет дед наш, не торопясь, то и дело дух переводит.

Уже у Сайракского холма… посох свой… что посох свой оставил, вспомнил.

– Ладно, им пусть останется… – И рукой махнул.

В голове гудит, из сил выбился. В глазах муравьи бегают.

А лунные лучи так волнами и льются. Так волнами и колышутся лучи.

Измучился дед наш, распереживался. Слезы на глаза накатили. На бороду седую льются, в лунном свете блестят.

– Видел, точно их видел, бабка! Еще стихи читали, слышишь, стихи!..

Прояснились глаза у деда нашего, лунным сиянием наполнились. Снова к Сайракскому холму повернувшись, пригляделся.

Две тени на холме показались.

Одна юношеская, другая девичья.

Влюбленные то в одну тень соединятся, то снова на две разделятся.

Заулыбался дед:

– Вон они, дети наши!.. Святой дедушка Хызр, да будет у вас изобилие!

Теперь уже от радости слезы по скулам побежали.

После матушкиной смерти ни одной слезы у деда не выкатилось. Где все это время прятались слезы эти горячие?

Льются слезы горячие, на губах, на подбородке висят.

Вытер дед наш рукавом слезы. С холма вниз глянул:

– А вон всё внуки наши!.. Низкий тебе поклон, святой дедушка Хызр, низкий поклон!

Выплеснулось из сердца что-то, грудь затопило.

То ли горечь разлилась, то ли радость. То ли радость горькая болью нахлынула.

– Давай, бабка, пошли, больше сюда уже не придем!

А у самого глаза смеются, щеки, скулы, губы смеются и ликуют.

– Наши с тобой эти холмы…

В плече боль отозвалась.

– Наши с тобой эти лучи…

Так с болью в сердце, с тяжестью в плече дед наш последний раз поднялся, спину последний раз распрямил.

На холм Сайракский, на сидящих на холме сынка своего и дочку с торжеством глянул.

И кости деда моего смешаются с землей, И косы бабушки моей в ней прорастут травой.

Последние шаги дед наш по тропке еле-еле делает, последние слова в луче лунном еле-еле бормочет, а путь свой все продолжает…

– Теперь и нам уйти можно!..

1980

Примечания

1

Улак – конное спортивное состязание, участники которого отнимают друг у друга тушу козла. – Здесь и далее примеч. пер.

2

Ака – дядя, старший брат, а также уважительное обращение к старшему по возрасту.

3

Чапан – ватный или шерстяной стеганый халат, который носят мужчины и женщины поверх одежды.

4

Дувал – глинобитный забор или стена в Средней Азии, отделяющая внутренний двор от дома или улицы.

5

Хашар – распространенный на Востоке народный обычай, когда сообща оказывается кому-то помощь.

6

Курпача – узкий тонкий ватный матрас, на котором спят или сидят.

7

Супа – глиняное возвышение во внутреннем дворе для сидения или лежания.

8

Мираб – человек, ведающий распределением воды при орошении.

9

Дехканин – крестьянин в некоторых странах Средней Азии.

10

Ука – младший брат, а также уважительное обращение к младшему по возрасту.

11

Афанди – персонаж восточного фольклора. В переносном значении – чудак, простак.

12

По преданию, у великого шаха Искандера (Александра Македонского), росли рога. – Здесь и далее примеч. пер.

13

Юнус Раджаби (1897–1976) – певец и исполнитель на народных инструментах, собиратель и