Поцелуй мамонта - Ярослав Полуэктов

Кого взрывали, спрашиваете? Какая разница: террористу, как и туристу важны сборы, порыв, а вовсе не результат, как об этом многие думают. Побывал в Лондоне, в Африке, в Кордильерах, шмякнул кого — то по башке киркой — охолонулся приключениями, записал в книжку впечатление, поставил крестик на карте, вычеркнул фамилию, и хорош. Ничего от этого в мире не изменится. Так же и у террориста. Шлёпнул кого — то важного, а жизнь продолжается всё равно на букву «х». Вместо «кого — то» на пост становится «другой» — ещё худшая копия, или просто тварь. И никто никого взаимно не боится. Антиподы, они, как кошка с собакой, как плюс с минусом: друг без друга жить не могут. Скучают, понимаете ли! Но всё перечисленное будет позже, а пока…

***

А пока…

Клавдия, не дойдя до полюбовника, но видя его издали, ужаснулась взрывом. В панике, будто по улицам шла перестрелка, побежала. Мчалась вдоль канала, свернула на Гороховую, не замечая мелькающей простоты окон, углов, дверей. У «Глухонемого» дома толкнула нечаянно юнкера, уронила сумочку. Юнкер поднял, но не смог с Клавдией говорить. Вернее, он — то талдычил что — то по — своему, вертя пальцами и ужасно жестикулируя, но Клавдия ничего не поняла и стала отчего — то тараторить по — голландски, быстро — быстро, не зная смысла. Потом перешла на английский. Русский выпал из памяти. Юнкер повращал пальцами у виска, намекая на чьё — то сумасшествие. Тут — то она сообразила, что шла совершенно в другую сторону от дома и махнула молодому человеку: прощай, мол, уже всё в порядке.

На Семёновском мосту, переступая на цыпочках слякоть, зашла в магазин, купила Славику и Надюше пирожные. Свернула в Казачий переулок и съела приобретения одно за другим. Перевела дух. Люди смотрели подозрительно. Вспомнила, что ушла на час, а уже прошли полтора, а то и все два. Дети оставались со Степаном. А это плохо: придётся оправдываться и давать Степану деньги за молчание. И даже не в деньгах дело, а в совести: дала слово — держи. Вообще непорядок и ужасно дурной, пресквернейший день, какого хуже не бывало, кроме, пожалуй, случая в Волендаме, когда… хотя… потом… зачем… никогда.

Зашла в другую кондитерку — рядом с домом. Поскользнулась на крыльце. Пирожных не было. Взяла похожий ассортимент у старушенции с лотка. Дошла до угла Загородного, вскользь глянула на казармы: там навытяжку стояли солдаты. Были и военные чины. Стояло несколько конников. Лошади скучали. Прижатые стременами, фыркали, жуя густой воздух загорода. Переминались жандармы с руками на рукоятках шашек. Гражданский человек, стоя одной ногой на ступеньке авто, водружал другую ногу на капот, пытаясь забраться на крышу. Другой, в социалистической кепке, уже был наверху. Вихляясь из стороны в сторону, с конусом из газетки — «плохо дядя подготовился», — мелькнуло у Клавки; дядя же с упорством обречённого проталкивал сквозь этот нелепый предмет некий, явно плохо выученный текст. В проповеди оратора будто бы сквозила угроза. А, может, и не было её. Это кому как слушать, и кому как воспринимать. Разбрасывалась по сторонам расплывчатая, безадресная месть. И, вроде бы, часть его слов как бы между прочим относилась к самой Клавке: вот, мол, некоторые бомбёры, а среди них бывают женщины… такие — вот скрытые провокаторы… другие гадят не со зла… третьи потакают… словом, грядут перемены… неверие в будущее… а они демократы… правительство в заднице… и так далее.

Клавдия, пройдя мимо нужной двери, взбодрённая речью пролетария, будто очнулась. Повернула назад.

Но только оказалась в парадном дома Лидии, как снова закружилась голова и поплыли вокруг неё гипсовые розетки.

И снова покатилась коробчонка с пирожными. Теперь уже по пожелтелым от старости ромашкам в квадратах истоптанного плиточного пола в паутине трещин.

Ромашки напоминали манчжурский узор, квадраты — теорему из детства.

Сползла на ступени. Напротив носа её — две кривые лапки зверей в перильной стойке… смешные лапки в присяде… лев танцует… а где сам зверь? Где его кудрявая голова? Не очень — то хорошо Клавдии, и она не могла встать: ноги не слушались приказа.

— Чугунные, пыльные, фантастические вензеля без всякого смысла, — думала Клавдия… — давно не было уборки, пожалуй, с полгода… мусор, говно в подъезде. Позор тебе, треклятая страна! Гетто!

И как хорошо, что она не взяла с собой на прогулку детей Лемкаусов!

***

На самом деле она чуток опоздала на встречу. Поняла взрыв так, будто Михейша был там участником. Только зачем взрывать кого — то, приглашая на свиданку? Для алиби, что ли?

Михейша того не знал, и затаил обиду.

Романический букет улетел в канаву, наполненную плывущим в Неву грязным снегом. Бумажный мусор присыпал местечковую заторную волну.

К месту несчастья хлынула толпа.

Разбитую пролётку окружили гудящие люди. Стали щупать обломки, мерить трещины, загибы железа, и делиться впечатлениями.

Михейша был среди них, причём едва ли не самый первый.

Он стоял не так далеко, и его слегка оглушило. Он кинулся на помощь как только ушёл коллективный шок. Развеялся дым. Спасать было уже некого.

Он и какая — то завывающая, трясущаяся баба стояли у груды мяса с чёрными лохмотьями, застрявшими в перилах.

Тут его, всклокоченного и пахшего гарью, обмазанного чёрной слякотью, сначала ткнули в лицо, потом повалили.

— За что, за что? — кричал невинный свидетель преступления, извиваясь под тяжестью придавившего его жандарма.

— Скоро узнаешь! — отвечали ему, не разбираясь в тонкостях.

— Всем разойтись, а свидетелям остаться, — громко кричал какой — то гражданский крендель в котелке и с тростью.

Михейша, видимо, больше подходил под бомбёра, и слова эти были предназначены не для него.

Время текло быстро. Теперь Михейшу подняли, нагнули, схватили под руки двое дюжих синешинельников. По приказу кренделя отволокли в ближайший околоток. А потом пошло выше по статусу.

***

Усатый офицер с недобро горбатым носом, непонятного чина, с золотыми пуговицами на сером кительке и с куцым аксельбантом по старинке, неожиданно быстро вдруг собрался выпустить запачканного с ног до головы Михейшу. Якобы за недоказанностью сообщничества. Хотя никакого следствия не проводилось.

— Обошлось. Какой же дурак этот офицер. И какой молодец. Мог бы посадить, — наивно думал молодой человек.

Офицер грозил по — школьному: пальчиком тряс. Велел не шкодить и где попало с дамами не гулять. Кто бы ещё знал, где расположены эти гнилые места, чтобы их избегать? На них табличек «Берегись террора!» не ставят.

Отсутствием табличек вовсю пользуются