Ночной карнавал - Елена Благова

Батюшка приблизился к пастве. Простер руки. Золотая риза его, стоящая колом, как колокол, дрогнула и покачнулась. И по-колокольному, могуче и сурово, звонко и пронизывающе насквозь, загудел его великий бас, сотрясая стены задрожавшей всеми робкими свечными язычками — заячьими и беличьими хвостами — церкви:

— Многая-а-а-а ле-е-е-е-та-а-а-а-а!

И певчие подхватили:

— Многая, многая, многая лета Государю Батюшке на-а-а-ашему!..

Народ ахнул, осел, подался вперед, назад. Зароптал. В толпе прорезался, взмыл голос: «Один смелый нашелся!.. На всю страну!..» Старухи заплакали. Молодухи с детьми проталкивались к выходу, боясь бузы, потасовки. А священник все пел «Многая лета Государю и всей его Семье драгоценной», вставлял свои слова, любящие и ласковые, глядел широкими безумными глазами, как из людской кучи выпростались, идут к нему люди с маузерами за поясами, в черных кожаных робах, с квадратными жесткими, как из стали вылитыми, лицами, обрывают нить Всенощного бдения, грозят оружием, стаскивают с амвона. Я хватаю за руки Тату и Стасю — они рядом со мной. Озираюсь. Толпа наваливается, затирает Лелю и Русю. Леша уже на руках у Ники. Отец высоко поднимает его над взбесившейся толпой, прижимает к груди.

Я вдруг понимаю, что отец с Лешей на руках — это как Богородица с Сыном у груди.

Сын, продолженье. Зачем беснуется толпа в маленькой деревянной церкви?

Проклятие не вышло?!

— Лина, Линушка! — кричит Аля сквозь ругательства, крики, рыдания. — Крепче держи девочек! Нам нельзя потеряться! Мы должны быть вместе! Вместе!

Батюшку выводят на улицу, в яркость и слепоту снега и Солнца.

В зимний таежный закат, последний для него.

Благодарю тебя, безымянный священник, за любовь. Ты любовью своею спас меня от гибели. Еще много людей от гибели спасли меня, но ты был одним из них; спасибо тебе.

Анафемствовать нас не удалось. Бог не принял поклепа. Не допустил Левиафана до окормления.

Толпа вынесла нас на снег вместе с собой, клубясь и безумствуя. Мальчишки валились в сугробы, подминаемые тяжестью одетых в расхристанные тулупы и зипуны мужиков. Бабы верещали, квохтали по-куриному. Люди толкали друг друга в грудь, срывали с голов шапки. Злая рука сорвала со Стасиной головы черный платок. На плечи упало, рассыпалось червонное золото мягких текучих кос — медвяная река из старой сказки.

— Ты, отродье, кляча имперская! — выкрикнул зло сорвавший плат. — Бают, у тебя под платьем железная кольчуга напялена!.. А под кольчугой… все ваши кровавые брильянты зашиты! В мешочки! В кисеты! Грудь твоя народным добром обвязана, выродок шпионский! Погоди, тебя в застенок упрячут! Приговорят! Суд будет над тобой! Будет!..

Мужик орал неистово. Так они стояли — девочка и мужик; он орал, она стояла в черных резиновых ботах на ярком снегу и внимательно глядела на орущего.

— Будет Божий Суд, — серьезно произнесла Стася, моя сестра. — Над всеми будет. Жди его. Он придет. Может, он сию минуту придет. А ты так кричишь. Лучше перекрестись.

Мужик осекся, будто в рот ему вдвинули кляп. Заблажил снова:

— Ах, ты… меня — учить?!.. Собачонка драная!..

Я тащила Стасю и Тату прочь. Скорей убежим. Уйдем дальше. Вон отсюда. Скорей.

Солдаты, приставленные к нам, чтобы следить за нами, не дали нам убежать далеко.

Они сцапали нас, наставили штыки, повели в барак, где мы ютились.

На обед нам разлили по жестяным мискам крупяной суп, разложили, матерясь, вареную свеклу с необрезанными хвостами, бросили по куску непропеченного, с опилками и отрубями, сырого липкого хлеба.

Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, яко же и мы…

Я не знала тогда, что такую же баланду я буду хлебать из подобной миски в далекой, хваленой Эроп.

В той Эроп, о которой мы, дети, мечтали, как о сказке, да сказкой она нам воистину и казалась.

Мадлен потянулась и открыла глаза. Утро. Одно из многих утр. И опять зима. Боже, как она любит лето! Жару! Солнце! Как прекрасно не кутаться в шубы, в меха, не пялить на ноги высокие теплые сапоги со шнуровкой и опушкой, не надвигать на глаза пушистую шапку, похожую на епископскую митру, сшитую из шкуры бедной чернобурой лисы или белого, как снег, песца, убитого метким выстрелом на далеком Севере! Меха привозят в Пари не только из Рус; из Нового Света, из Канады, с северных побережий Бретани, из далекой страны Лапландии, из легендарной Гипербореи, где сапфиры и аметисты грудами лежат под снегом — только потрудиться раскопать лопатой. За окном валил снег. Пари притих, наблюдая снегопад. Как во сне. Снег идет как во сне, и, значит, скоро наступит время карнавала. А Новый Год?.. Как это она забыла про Новый Год! Подарки!.. Дурни кавалеры не позаботятся о подарках. Им надо напоминать. Приказывать: купи мне то, притащи это. Хочу к празднику бонбоньерку с марокканским шоколадом!.. А от тебя — ожерелье из индийских агатов!.. А от тебя… что бы заказать тебе, старый медведь, лысый дурачила, — ты же сам говоришь мне, что я вернула тебя к жизни, так сделай же мне новогодний подарок!.. о, может, я в Новом Году уже не увижу тебя, хрыч, ты благополучно преставишься, как ты мне надоел… — купи мне розовое платье! Мечтаю о розовом платье… Все вы целовали мнея… а розового платья… никто не подарил мне… никто…

Утро, и гостей нет. И колокольчик безжалостной мадам еще не звенел. В зимнее утро старая ведьма дает девочкам поспать. Какое счастье. Кусок свободы. Кази и Риффи дрыхнут. Она может прогуляться. В булочную? Купить себе рогаликов, круассанов, пончиков, — от них толстеют, но зимой, в холода, можно есть все, с горячим чаем так чудесно сгрызть круассан с начинкой из взбитых сливок… Чай… глинтвейн… они с Риффи любят горячее… зимой они всегда варят себе грог, глинтвейн… Решено, она сейчас оденется, пойдет в булочную, побежит, — в своих сапожках на высокой шнуровке, в песцовой шапке… брат песец, там, на Севере, вольготно тебе жилось, ты бегал взад-вперед по тундре, а тут пуля возьми и просвисти… Удобно ли тебе на моей бедовой голове?.. ты у меня — моя белая корона… пуховая… как та, давняя, зима…

Все. Бред и сны пора заканчивать. День жесток и весел. А круассанов очень хочется. И глинтвейну тоже.

Мадлен накинула беличью шубку, нахлобучила шапку на брови, подхватила в руки сумку и выбежала на улицу, простучав по мраморной лестнице особняка высокими каблуками.

Пари дохнул ей в лицо запахом первого снега, молотого кофе, свежего хлеба. Пекарня и булочная находились рядом, в двух шагах. На светло-розовом, чуть голубоватом небе рассыпались перьями нежные, как прикосновения любящих рук, далекие облака. В витринах магазинов и лавок стояли наряженные, обмотанные блестящим дождем и серпантином елки, светились кошачьими глазами гирлянд и ламп, фосфоресцирующими шарами, золотыми рыбами, снежинками, усыпанными блестками, красными клубниками, обвернутыми в цветную фольгу орехами, пылающими огнем мандаринами. Новый Год! Рождество! Детское торжество! Мадлен забежала в булочную — там тоже стояла маленькая ель, топырила живые малахитовые ветки. Иглистые руки тянулись к Мадлен. Эта лесная красотка хочет, чтобы ей на шею надели еще одно украшение. Что ж! Мадлен, смеясь, сняла с шеи ожерелье из поддельных изумрудов и накинула елке на дерзкую ветвь. Зеленые камни резко, слепяще вспыхнули в свете люминесцентных ламп.