Осень на краю - Елена Арсеньева

Итак, под вой снаряда, который будто гнался по пятам замной, именно за мной, я влетел в блиндаж и увидел телефониста – маленькогосолдата с огромными светлыми глазами и с беленькими усиками на совсем ещедетском лице. Он сидел верхом на телефонной катушке и, не отнимая трубки от уха,свободной рукой переставлял из одного гнезда в другой штепсели коммутатора.Звонили и говорили беспрерывно. Другой телефонист спал на нарах. Завидев моеусыпанное пылью и, откровенно говоря, перекошенное страхом лицо, кудрявый юношаусмехнулся, на миг оторвался от аппарата, толкнул в бок спящего и крикнул:

– Проснись, Васька! Бой начался!

Васька быстро вскочил и опасливо поглядел на меня, точно ябыл не человеком, а снарядом, который невзначай залетел в блиндаж и вот-вотразорвется.

Но я-то стоял недвижимо, а вот над нашими головами в туминуту раздался страшный, оглушительный взрыв – точно с дьявольской силойразорвалась пополам вся почва, – и в отдушину блиндажа посыпалась земля. Васькабросился к выходу, но побоялся выглянуть и только тихо сказал, почти прошептал:

– Тяжелый…

Кудрявый телефонист констатировал:

– За молоком! – что означало «мимо», и снова защелкалштепселями.

В черной землянке вдруг стало совсем тихо, как в погребе.Тихо шуршала скатывавшаяся со стен земля, одиноко и тревожно гудел телефон,нервно и коротко отзывался в трубку кудрявый телефонист – все это былиотдельные, чуждые друг другу звуки, и за всем этим была чуткая, насторожившаясятишина, все чаще вздрагивавшая от громовых ударов и металлического трепетавверху, над головами.

Кудрявый опять оторвался от трубки:

– Немцы бегут. Наши у проволочных заграждений. К ним идутподкрепления.

И опять прилип к трубке.

А я не находил себе места. Никогда я еще не был во времяартобстрела в тесном блиндаже. В окопах страшнее, но в то же время легче, хотяздесь ты вроде бы прикрыт землей со всех сторон, а там только с боков и снизу.Но это ощущение могилы… После первого, взорвавшегося вблизи, снаряда япочувствовал вдруг, как перехватило дыхание, как тоскливо в самый мозг поползслепой и безудержный ужас. А потом все неожиданно исчезло. Я подумал: я сошел сума. В голове билась, не пропадала одна мысль: снаряд разорвется и похоронитменя здесь, в этой могиле. Казалось, будто все воющие снаряды имеют своеймишенью «мышиную норку».

Резкий зуммер над ухом вернул мне сознание. И я вдругзаметил, что народу в блиндаже за время моего краткого морального беспамятстваприбавилось. Здесь оказался седоусый полковник-связист, в подчинении у которогонаходились все телефонисты, на нарах сидели и курили два грязных прапорщика вразорванных шинелях, а у входа стоял артиллерийский полковник и перевязывалруку бледной как смерть сестре милосердия. Еще какой-то унтер переминался усамого выхода из блиндажа и, чудилось, порывался выскочить, а телефонист поимени Васька кричал:

– Куда, дура?! Жить надоело?

Я понял, что не у одного у меня помутилось в мозгах отвзрывов над головой.

Унтер теперь тихо плакал, поглаживая себе лоб и вздрагиваяплечами.

Неведомо, сколько прошло времени!

Но вот в отверстие блиндажа просунулись внезапно чьи-тосапоги, потом согнутая спина, наконец – голова. Солдат отыскал глазамиполковника (по всему, это был его ординарец) и доложил:

– Начальник дивизии ждут вас в штабе полка, вашеск…

Полковник поднялся:

– Ну-с! По домам, по домам, мои голубчики!

Все поодиночке стали протискиваться в отверстие, вылезаянаружу. Наверху каждый оборачивался в сторону окопов и начинал всматриваться вдаль. Никто не уходил. Но не потому, что боялись начала нового артобстрела.Нам, пережившим вместе такой страх, почему-то не хотелось расходиться.

Я помню – в тихом небе плыли тихие вечерние облака. Окопыказались издали незарытыми могилами. Где-то далеко были еще слышны выстрелы:один, другой… и все. Бой кончился.

И в это мгновение я разглядел унтера, который плакал вблиндаже. Лицо его показалось мне знакомым. Да, я видел его примерно полгоданазад, в составе роты Витьки Вельяминова. Ты должна его помнить, шафер мой.Когда нас провожали из Энска, он читал на вокзале новую поэзу Мятлева, был пьяни страшно доволен всем – и собой, и стишками, и нами тоже… В первую минуту ярванулся было к тому человеку, желая расспросить о Вельяминове, но он… он,встретившись со мной глазами, вдруг резко повернулся и сбежал со склона. Янекоторое время видел только его спину, он бежал и то и дело как-то вороватоозирался.

И тут я его узнал. Вспомнил! У него такая приметнаявнешность, что не понимаю, как я мог не вспомнить его раньше. Этот унтер, когдамы виделись, был солдатом и числился на таком дурном счету у своего ротногокомандира (член солдатского комитета, хам из хамов, Вельяминов его ненавидел),что никаким путем не мог бы получить офицерского звания.

С тяжким чувством смотрел я ему вслед. А когда вернулся всвою роту, мне сказали, что во все время, пока я был в полку и под обстрелом,шнырял меж нашими какой-то рыжий бледный унтер и выспрашивал, не из Энска лиродом их ротный командир, то есть я. Ему-де нужно передать мне привет отземляка, да он боится ошибиться, не тому передать.

Привет от земляка!

Единственный земляк, который мог бы прислать мне привет, –Витька Вельяминов. Он один знает место моей службы. Но он ни за что не послалбы ко мне ту рыжую сволочь. Я-то знаю, как он ненавидел Полуэктова… ну да, уэтого мерзавца такая фамилия. Кроме того, у нас с Вельяминовым был тот жеуговор, что у нас с тобой: молчать о месте моего нахождения. Но Полуэктов самслышал мою фамилию, когда мы встретились с Витькой. Слышал! Зачем ему спустяполгода понадобилось уточнять, точно ли я из Энска?

Эта история навела меня на самые мрачные подозрения.Почему-то представилась картина, как Полуэктов получил задание от людей,которые ищут меня, как начал его выполнять…

Впрочем, ладно. Довольно. Я рискую предстать перед тобой вобразе совершенного безумца. Ведь ты даже не знаешь, кто и почему ищет меня.Хочется открыться – но я не могу. Ты назовешь меня подлецом, и правильносделаешь.

Нет, неправильно! Тогда, накануне нашей свадьбы, меня силойпринудили заплатить за ошибки молодости, но в том-то и дело, что я бьюсь изовсех сил, чтобы избавить от столь непомерной платы тебя и Олечку!