Невозможные жизни Греты Уэллс - Эндрю Шон Грир

Рут все говорила и говорила:

– Нам пришлось спрятать Феликса в моей гардеробной, когда понаехали эти хулиганы из агентства Пинкертона. Тебе шампанского нельзя, ты еще не поправилась, а мы выпьем, хорошо? – Она открыла бутылку. – Это попало в газеты. Вселенский скандал. – Рут стояла, величественная, как королева, и смотрела сверху вниз на своего племянника, который сидел в кресле, скрестив руки на груди. – Я им очень горжусь. – Она повернулась и громко велела Милли принести два бокала. Нет, три, черт с ним, я тоже могу пить сколько захочу. Я выжила, в конце концов. – Это не такой уж плохой мир, верно? – спросила она, не обращаясь ни к кому конкретно. – Грипп и раненые солдаты, пинкертоны и сухой закон, я знаю, и старость и потери. Легко впасть в уныние. Но посмотрите на это…

Пришла Милли с бокалами. Рут небрежно наполнила их и продолжила свой тост, а мой разум погружался в себя, тревожась о том, чем все закончится.

Рут ушла, и Феликс взял свою книгу, словно тоже собрался уходить.

– Останься, – снова попросила я и подумала, не смогу ли переместиться вместе с ним, если буду держать его достаточно крепко?

Он, видимо, понял что-то по моему голосу.

– Конечно. – Он сел обратно, положив книгу на колени.

– Все будет хорошо, – сказала я.

Он с серьезным видом кивнул и посмотрел в окно. Я видела, что горло у него напряжено, словно там застряло воспоминание, которым он не хотел делиться.

– Грета, мне пора.

Я протянула к нему руку поверх одеяла:

– Нет, останься еще на минутку.

Он опустил взгляд на книгу.

– Я хочу сказать, что уезжаю из Нью-Йорка, – сказал он и посмотрел на меня с решительным видом. – Переберусь в городок, где никто меня не знает, где отец Ингрид не достанет меня. Я думаю о Канаде.

– Никто не думает о Канаде.

Он опять взглянул в окно. По крыше пробиралась бродячая кошка.

– Может быть, сменю имя. – Он рассмеялся. – Стану мистером Аланом Тэнди, вроде как в отместку. На новом месте я смогу начать все сначала.

Я смотрела на него в профиль: сильный нос и слабоватый подбородок, такие же усы, как у брата, которого я потеряла, те же седеющие волосы, что и у Феликса 1940-х. Разновидность моего собственного лица.

– Бросить, – громко сказала я. – Сдаться. Начать все сначала. Понимаю. У меня только один вопрос.

Он глубоко вздохнул:

– Да, Грета?

– Вот таким мужчиной ты хотел стать, когда был маленьким?

Спокойное выражение на его лице сменилось гневным. Бродячая кошка остановилась, перепрыгнула с крыши на крышу и посмотрела через улицу в наше окно. Интересно, что она увидела? Рыжеволосого мужчину, задумавшего побег, и его сестру-близняшку, в последний раз явившуюся из другого мира. Двоих людей, которые оказались вместе в доме их детства и думают про себя, что, если оставить его, их жизнь изменится к лучшему. Безмолвный обмен взглядами, способными выразить то, что нельзя передать словами. Бывшего жениха, у которого дрожат губы от ужасного вопроса, заданного ему.

Встав со стула, он сел на мою кровать и заговорил почти шепотом.

– Когда ты болела… Пока жар не спал… – начал он, наклонившись вперед и стараясь сдерживать свои переживания, – ты рассказала мне о своем сновидении. Помнишь?

– Расскажи, что я говорила.

Он опустил взгляд на мою руку, вспоминая историю, которую я поведала ему в бреду.

– Это происходило в каком-то будущем мире. Так ты сказала.

– Да, я помню.

– Тебе недоставало меня там, и я хочу знать…

– Мне действительно тебя недоставало.

– А что, в твоем сновидении я умер?

Из соседней комнаты было слышно, как щебечет его ужасная птица. Теперь, когда мне стало лучше, Милли, наверное, сняла с клетки платок, и та запела, приветствуя – как ей казалось – утро. Лицо брата стало спокойным. На нем виднелось лишь несколько возрастных морщинок, которых никогда не будет у умершего брата. Другая спальня, другая разновидность этого лица. Таблетки, ложка, розовая резинка.

– Феликс…

Мы подготовились, Феликс. Знакомая медсестра раздобыла для нас барбитураты и снотворное. На кухне я нашла пакет желе, который мы тоже купили заранее. На обороте, помнится, была инструкция – для быстрого застывания использовать кубики льда вместо холодной воды, – и меня охватила сильная дрожь, когда я влила в желе все лекарства и убрала его в холодильник. Я входила и брала тебя за руку, пока Алан что-то тебе нашептывал, выбегала на кухню, проверяя готовность желе: это заняло всего около часа, но казалось вечностью. Я очень боялась, что твоя боль усиливается с каждой минутой, и понимала, что ожидание смерти будет тяжелее всего, хотя для нас самым тяжелым станет другое. Я вернулась с желе, Алан отделил кусок и протянул тебе ложку, но выяснилось, что глотать ты не можешь: настолько повреждено было горло. «Давай, малыш, – уговаривал Алан. – Давай, малыш, проглоти кусочек. Постарайся». Не могу описать, на что это было похоже: смотреть, как желе выпадает у тебя изо рта – ну прямо маленький ребенок, – видеть, как у тебя закатываются глаза, как дрожат твои руки от боли и растерянности. Вынести это – выше человеческих сил.

Я хочу, чтобы ты знал: там был не ты. Я хочу, чтобы ты знал: я не думаю о тебе как о том Феликсе. У меня нет фотографий того времени. Хранить их – все равно что рассматривать снимки твоего дома, который горит. Ты – это всегда ты. Всегда упрямый, смешной, красивый, сильный, живой.

Мы с Аланом предусмотрели все. Мы знали, как тебе помочь. Нам удалось пропихнуть тебе в горло достаточно желе, потому что вскоре ты заснул. Когда твое дыхание стало глубоким, мы с Аланом взяли большой полиэтиленовый пакет, вместе надели его тебе на голову и туго затянули розовой резинкой из швейного набора. От дыхания пакет затуманился, и мы не видели твоего лица. Мне казалось, что ужас той ночи будет длиться вечно, но пакет все плотнее приникал к твоему лицу, по мере того как заканчивался кислород. Наподобие маски. Я знала, что ты не страдаешь: я была уверена, что ты спишь крепко, как ребенок. Кто знает, что тебе явилось в последнем сне? Хочется думать, что тебе снилось, как мы втроем отдыхаем в летнем доме. А может, то, как мы на закате курим травку на пожарной лестнице и дурачимся. Или – прекрасный сон, правда? – ты видел нас детьми на берегу озера: наш старый, давно умерший пес Трамп выходит из воды, встряхивается, осыпая нас брызгами, и мы все кричим и смеемся. Я вспоминала наши золотые дни. О чем еще можно мечтать? Я пела и держала резинку у твоей шеи, не спуская глаз с маски, пока Алан не сказал: «Пульса нет. Все кончено».

С каждым из нас когда-нибудь случается невозможное, невыносимое.

Я молча отвернулась от него. Как я могла это сказать? Но потом я увидела нечто такое, что заставило меня замереть. Не шевелясь, чтобы не терять их из виду, я наблюдала, как на окне появляются отпечатки пальцев. Один за другим они возникали на стекле, залитом солнечным светом. Я отчего-то знала, что Феликс их не видит, – это были отпечатки его собственных пальцев, оставленные в другом мире. Я представила, как мой брат стоит у этого окна в 1942 году и касается стекла, – так делает человек, попавший в ловушку. Мне даже показалось, что на окне появилось пятно от его дыхания, исчезающее на глазах. Я представила мир, в котором окажусь после процедуры. Пять светящихся отпечатков на стекле. Он стоит и слушает другую Грету. Завтра это буду я. В фартуке и косынке. А она окажется в моем мире, где его уже нет.