Календарь-2. Споры о бесспорном - Дмитрий Быков

Из обоих текстов мало можно узнать о Миро и Полисском, но больше чем достаточно — о повествователе: дискурс такой, нормальная глянцевая тактика, неукротимое, закомплексованное стремление к доминированию, так что почерк узнается. В ранней «Афише» такая статья не удивила бы никого — но с учетом фамилии автора обе колонки сделались самой обсуждаемой темой русского ЖЖ, обогнав, кажется, даже поджоги автомобилей. Набежали толкователи с таким, например, вокабуляром: «Деполитизация эстезиса оборачивается отчуждением от политики, которое компенсируется ставкой на политизацию дизайна» (из вполне здравой статьи А. Ашкерова в «Русском журнале»). Искусствоведы, художники, обыватели, «простые люди вроде меня» (из колонки о Хуане Миро) — все только об этом и говорят. Событие, ты что. Может, это и есть оттепель — когда вместо мобилизационных статей, наполненных пустопорожним громыханием, они сочиняют искусствоведческие?

…Этому человеку, видимо, всегда хотелось, чтобы каждый его текст становился событием. Он понял: чтобы тебя читали и о тебе спорили (а при его литературных данных это практически недостижимо) — ты должен быть серым, а если повезет — то и красным кардиналом этой власти. И тогда, на ее традиционно никаком фоне, ты просияешь брильянтом — а главное, любая твоя песня, стихотворение в прозе, мазок по холсту будут предметом всенародной заботы, вдумчивых толкований и кухонных дискуссий. Если автору не дано властвовать над душами и умами, он хочет властвовать над всем остальным — как грузинский поэт и немецкий художник, действительно заставившие мир говорить о себе, хоть и не только в эстетическом плане. Кстати, у немецкого художника, судя по «Застольным разговорам», была именно такая мечта — построив Тысячелетнее царство, уйти странствовать по Италии, рисовать, скромно выставляться…

И вот… вот это вот все — ради вот этого?!

Тотальное оглупление и упрощение страны; квазиидеология; хунвейбины; превращение президентской администрации в теневой центр власти; вербовка рокеров и писателей в цепные певцы; тактика окрика; безобразная думская кампания, напомнившая риторику тридцатых с ее ядовитыми лисами и кровавыми шакалами; закрытые встречи с авгурами; закрытие, закрикивание и затаптывание всего мало-мальски живого («в вечность через постепенную ликвидацию предметов» — характерное автопризнание); тошнотворная скука и фальшь нынешней российской политики, да и жизни в целом, — ради литературной славы?!

Господи! Да хоть бы он сказал открытым текстом, предупредил, намекнул! Мы все, сколько нас тут есть (не представляю злодея, думающего иначе), с готовностью и восторгом признали бы его первым и лучшим! Без устали обсуждали бы каждое его слово, провозгласили бы эстетом номер один, стилистом номер ноль, поэтом вообще без номера, потому что таких цифр не бывает! Мы своими руками вознесли бы его на любую высоту, заткнулись бы, чтоб не создавать ему конкуренции, писали бы в стол, на манжетах, к тетке, в глушь, в Саратов, вознесли бы его выше «Башни», выше «Дровника» — лишь бы он и его друзья не творили того, что натворили в процессе создания оптимального контекста для его экзерсисов…

Впрочем, в его случае, кажется, останавливать и умолять уже поздно. Обращаюсь ко всем, кто еще мечтает о захвате мира ради эстетического триумфа: мы, литераторы, люди негордые и с художниками договоримся. Просто скажите уже сейчас: хочу. И мы немедленно признаем вас светочем, жила бы страна родная. Эстетика — хорошая вещь, но Родина дороже.

23 сентября. Родился Эдвард Радзинский (1936)

Настоящий ученик и в каком-то смысле наследник Шекспира в России сегодня один. Хороший драматург не тот, кто выдумывает фабулы. Фабулы все выдуманы. Драматург изобретает дискурсы, то есть стили, и все это оживает, и персонажи становятся реальными. Вот Радзинский, например, придумал Ренату Литвинову:

«Я опустила письмо для вас в ваш почтовый ящик, а потом, позже, когда поняла, что это письмо вам не принадлежит, я просунула палец в отверстие и попыталась его выковырять… Но письмо не шло обратно, и я почувствовала ужасную боль, но я все равно поворачивала палец, и края отверстия рвали… и кровь лилась в ваш почтовый ящик. Я постараюсь вам объяснить… в меру вашего понимания. В себе я люблю и ценю трагизм, свою нереальность…» Но ведь один в один! Самое интересное, заметьте, — у Литвиновой где-то на дне души есть тайное знание, что ее в 1978 году придумал Радзинский, когда писал «Она в отсутствии любви и смерти». И манеры, и манерность, и трагифарсовый стиль, причудливо сочетающий высокое с жаргонным. То, как Литвинова подражает Дорониной (самой «радзинской» актрисе шестидесятых-семидесятых), то, как она зациклена на старых актрисах (тоже его любимые героини), то, как она спродюсировала и сыграла ремейк «Еще раз про любовь», — все это от родовой травмы, от тяги героини к автору. И себя нынешнего Радзинский тоже выдумал — это еще одна манера, телеперсонаж, идеально соответствующий времени. Его легко пародировать, но выходит, как правило, несмешно, потому что этот телевизионный Радзинский и сам пародия, ходячий вызов. Хотели такого? Получайте!

«И тогда, — повышающимся и дрожащим голосом поет он, широко раскрывая глаза, как десятиклассница, рассказывающая ужасное, — и тогда… она вся задрожала… и упала в его объятия! Но он уже не мог ее удержать… потому что яд действовал… В глазах у него темнело… и он рухнул вместе с ней прямо в камин! Где их обоих уже поджидал наемный убийца». Перебивка, стрррашная музыка, панорама по стенам, а по стенам все картинки, все картинки.

Но ведь вы этого хотели? Вы с особенной охотой перечитываете лишь амурные и пыточные сцены, компенсируя тем самым долгое время замалчиваемую страсть к человеческой, живой истории, которую можно прикинуть на себя (а только любовные и пыточные эпизоды человек на себя и прикидывает! Одни эпизоды — с наслаждением, другие — с ужасом, а впрочем, у кого как). Вместо кровавой и праздничной истории нам слишком долго подсовывали занудную эволюцию производительных сил и производственных отношений; в семидесятые годы читательскую страсть к сладострастному и ужасному удовлетворял Пикуль, в девяностые и по сей день — Радзинский. Но Пикуль делал все на полном серьезе — Радзинский же моделирует специальный стиль, напяливает гротескную маску: «И тогда… его окровавленная голова… покатилась в корзину! Но и в корзине продолжала показывать язык отвратительному сатрапу, отбившему у него женщину! Голова которой, изрыгая площадные ругательства, скатилась в ту же корзину несколько секунд спустя!»

Я иногда думаю, что и всю современную историю тоже пишет Радзинский. Настолько она смешная, и дурацкая, и пародийная в своей основе. Он признался в одном интервью, что владеет навыками программирования чужой личности: прибегает не то к гипнозу, не то к фарсу, но умудряется-таки внедрить в слушательскую голову две-три мысли или истории. Вот я и думаю: может, представители власти и бизнеса его тоже смотрят? А если нет, почему русская история всегда идет по пыточному кругу? Почему вся она состоит из трагифарсов и почему все в ней предопределено, как в какой-нибудь пьесе Радзинского?

Конечно, он перешел на исторические сочинения не потому, что пьесы перестали кормить или «вдруг стало можно» (книгу о Николае II он начал писать без всякой надежды на публикацию в глухие времена и писал десять лет), просто история представилась ему сущим кладезем всего, что он так любит, — неиссякаемой человеческой глупости, истерики и гротеска. И выдумывать ничего не надо было.