Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

когда я на нее смотрела, во мне что-то екало, и я боролась с желанием обнять ее. Мне бы никогда не хотелось, чтобы у нашего сына были такие огромные воспаленные пятна на коже просто так, но это была именно такая рвущая душу болезнь, о которой я мечтала, сидя в приемной доктора Фульке: какое-то временное несчастье, которое постепенно пройдет, но пока что, когда я стану смотреть на своего сына, оно сможет всколыхнуть во мне тот самый бездонный колодец сочувствия, по которому пробегала рябь всякий раз, когда Виолетта – чужая дочь – робко шаркая ногами, попадала в поле моего зрения.

У меня всего один раз была экзема, с очагом на голени – ерунда, но этого оказалось достаточно, чтобы понять, что зудит она просто страшно. Я несколько раз слышала, как ее мать шепотом уговаривала девочку не чесаться, и предполагала, что тюбик мази, который Виолетта всегда носила с собой, стыдливо засунув в карман сарафана, был мазью от зуда; если это и правда лекарство, то бесполезное: я никогда не видела, чтобы состояние Виолетты как-то улучшалось – только наоборот. Но все эти противозудные средства эффективны лишь отчасти, а вот самоконтроль у нее был впечатляющий. Мучительно дразнящим движением она проводила ногтем по коже, но потом хватала непослушную руку другой рукой, словно надевая на нее поводок.

В общем, когда мисс Фэбрикант ахнула, я подошла к двери, у которой она стояла. Кевин стоял к нам спиной и что-то шептал. Когда я открыла дверь пошире, он замолчал и шагнул назад. Лицом к нам перед рядом раковин стояла Виолетта. Ее лицо было поднято вверх, и на нем красовалось выражение, которое я могу описать лишь как экстаз. Глаза были закрыты, руки скрещены на груди словно перед погребением, а тело клонилось в сторону, словно в экстазе. Уверена, ни одна из нас двоих не сочла бы, что эта невежественная девочка не заслуживает экстаза, но проблема оказалась в том, что вся она была покрыта кровью.

У меня нет намерения устраивать мелодраму. Вскоре после того как мисс Фэбрикант закричала и, оттолкнув Кевина, протянула руку за бумажными полотенцами, стало ясно, что ссадины у Виолетты не такие серьезные, как нам показалось. Я удерживала ее руки, чтобы она не расчесывала себе плечи, а воспитательница тем временем промокала влажными полотенцами ее лицо, руки и ноги, отчаянно пытаясь хоть немного отмыть кровь, прежде чем придет мать девочки. Я попыталась стряхнуть чешуйки сухой кожи с ее темно-синего сарафана, но они намертво пристали к фланелевой ткани. У нас явно не было времени на то, чтобы оттереть пятна крови с кружевной оборки на ее носочках и со складок на белых рукавах-фонариках. Большинство расчесов оказались неглубокими, но они были у нее по всему телу, и едва мисс Фэбрикант успевала промокнуть рану – теперь все они стали не приглушенного розовато-лилового цвета, а полыхали пурпуром – как на ней вновь появлялись капли крови, и она текла по ее коже.

Послушай, я не хочу возобновлять этот спор. Я полностью согласна, что Кевин, возможно, вообще ее не трогал. Насколько я могла судить, она разодрала себя до крови без всякой помощи. Кожа ее зудела, и она поддалась искушению, и я полагаю, что ощущение, которое она испытала, наконец запустив ногти в эти жуткие красные корки, наверняка было чудесным. Я даже почувствовала какую-то мстительность в тех повреждениях, которые она себе нанесла; или, может, это было ошибочное с медицинской точки зрения убеждение, что, если она достаточно глубоко себя поранит, то сможет соскрести с кожи это проклятие раз и навсегда.

И все же я никак не могу забыть то выражение, которое я увидела на ее лице, когда мы ее нашли, потому что оно говорило не просто об удовольствии, но об облегчении, которое казалось диким, примитивным, почти языческим. Она знала, что потом будет больно, и она знала, что делает себе только хуже, и именно это понимание, что читалось на ее лице, придавало ему, лицу пятилетней девочки, оттенок непристойности. Она жертвовала собой ради одного-единственного мига восхитительного наслаждения, и к черту последствия. Боже, казалось, что сама гротескность этих последствий – кровь, жжение, горькое раскаяние дома, уродливые черные струпья на коже в последующие недели – лежала в основе испытанного ею удовольствия.

Ты был в ярости в тот вечер.

– Значит, маленькая девочка себя расцарапала. При чем тут мой сын?

– Он был там! Эта бедная девочка живьем сдирала с себя кожу, а он ничего не делал!

– Он ей не нянька, Ева, он тоже ребенок!

– Он ведь мог позвать кого-нибудь, разве нет? Прежде, чем это зашло столь далеко!

– Может быть, и так, но ведь ему еще и шести нет – исполнится только в следующем месяце. Ты не можешь ожидать от него, что он будет таким находчивым или что он вообще осознает, что такое «зашло слишком далеко», когда все, что делает девочка – это чешется. И ни то, ни другое даже близко не объясняет, почему ты позволяешь Кевину ходить по дому весь день, судя по его виду, в хлюпающем подгузнике, измазанном дерьмом!

Редкая оговорка. Ты забыл сказать «какашками».

– Скажи спасибо Кевину за то, что подгузники Кевина воняют, потому что именно благодаря Кевину он вообще их носит.

Вымытый своим негодующим отцом, Кевин находился в своей комнате, но я осознавала, что мой голос до него доносится.

– Франклин, я в отчаянии! Я накупила всех этих обучающих книжек про то, что «нет ничего стыдного в ка-ка», и теперь он считает их глупыми, потому что они написаны для двухлеток. Предполагается, что мы будем ждать, пока ему станет интересно, но ему неинтересно, Франклин! Да и почему должно быть иначе, если мама всегда за ним все уберет? Сколько еще мы будем это терпеть? Пока он не пойдет в колледж?

– Ладно, я признаю, что мы оказались в самом настоящем замкнутом круге. Это помогает ему привлекать внимание…

– Мы не в замкнутом круге, мы на войне, Франклин! И наши войска несут большие потери. У нас не хватает амуниции. Наши границы захвачены.

– Давай-ка проясним кое-что? Это твой новый способ приучения к горшку – позволить ему ходить в собственных испражнениях и размазывать их по нашему белому дивану? Это поучительно? Или это наказание? Потому что мне кажется, что каким-то образом этот твой новый метод совершенно перемешался с твоим идиотским негодованием по поводу того, что у какого-то другого ребенка зуд.

– Он ее на это соблазнил.

– Да ладно, прекрати.

– У нее очень, очень хорошо получалось не трогать свою экзему. И вдруг мы находим ее в туалете с новым другом, и он стоит над ней и подначивает ее…Господи, Франклин, видел бы ты эту девочку! Она напомнила мне о старой страшилке, ходившей в шестидесятые, про то как парень под наркотой содрал всю кожу с рук, потому что думал, что у него там паразиты.

– А тебе не приходит в голову, что если эта сцена была такой ужасной, то может быть, Кевин тоже получил психологическую травму? Что, может быть, его нужно утешить, и успокоить, и поговорить с ним о случившемся, а не ссылать его в персональную канализацию? Господи, детей забирают у родителей за меньшие нарушения…

– То-то была бы удача, – пробормотала я.

– Ева!

– Я пошутила!

– Да что с тобой такое?! – в отчаянии вскричал ты.

– Не было у него никакой травмы, он был собой доволен! По дороге домой глаза у него просто сияли! Я не видела его таким довольным с тех пор, как он выпотрошил торт на свой день рождения.

Ты рухнул на край нашего непрактичного белого дивана и опустил голову на руки. Я не могла к тебе присоединиться, потому что другой край был все еще вымазан дерьмом.

– Я уже тоже почти дошел до ручки, Ева. – Ты потер виски. – Но не из-за Кевина.

– Это угроза?

– Это не угроза…

– О чем ты тогда говоришь?!

– Ева, пожалуйста, успокойся. Я не собираюсь разрушать нашу семью.

Было время, когда ты сказал бы вместо этого: «Я никогда тебя не оставлю». Это твое высокоморальное заявление было более основательным, ведь обещания вечной преданности любимому человеку печально известны своей ненадежностью. Поэтому я задумалась: отчего же твоя незыблемая верность нашей семье вызвала во мне такую печаль.

– Я его