Путевой дневник. Путешествие Мишеля де Монтеня в Германию и Италию - Мишель Эке́м де Монтень

Римские окрестности почти повсюду выглядят бесплодными и по большей части невозделанными; это либо по недостатку пригодной земли, либо потому, что в этом городе совсем нет рабочей силы из-за отсутствия людей, которые живут трудом своих рук, – и это я нахожу гораздо более правдоподобным. Еще когда я только прибыл сюда [в Рим], мне попадались по дороге многие ватаги деревенского люда, которые шли из Граубюндена и Савойи, чтобы подзаработать тут на обработке земли для виноградников и садов; и мне сказали, что для них это как рента – постоянный ежегодный доход[483]. Этот город – сплошь придворные и знать: тут каждый участвует в церковной праздности. Совершенно нет торговых улиц, хотя бы как в маленьком городке, одни только дворцы и сады. Тут не найдешь ни улицы Лагарп, ни Сен-Дени; мне все время кажется, будто я на парижской улице Сен или на набережной Августинцев[484]. Город ничуть не меняется: что в будни, что в праздник – тут все едино. Весь пост проводятся стояния; и в будний день давка не меньше, нежели в любой другой. В такие дни сплошь кареты, прелаты и дамы. Мы вернулись к ночлегу в Рим.

РИМ, пятнадцать миль. 16 марта мне захотелось опробовать римские парильни, и я побывал в тех, которые считаются самыми достойными, они называются по имени святого Марка; меня обслужили довольно посредственно, хотя я был там один, но со всем уважением, на которое были способны. Сюда принято приводить друзей, кто хочет, которых прислужники растирают вместе с вами. Я там узнал, что если негашеную известь и аурпигмент[485] примешать к моющему раствору, две части извести и третья часть аурпигмента, то получится снадобье и мазь для сведения волос, стоит только применить это через четверть часика.

17-го [марта] у меня случилась колика, вполне терпимая, длилась пять-шесть часов, и через некоторое время вышел большой камень, величиной с крупный орешек пинии и такой же формы.

В ту пору у нас в Риме уже были розы и артишоки; но что касается меня, то я не нашел тут никакой небывалой жары, одевался как у себя дома и ходил в шляпе. Здесь меньше рыбы, чем во Франции, особенно здешние щуки совсем никуда не годятся, и их оставляют для простонародья. Морские языки и форели здесь редки, а усачи очень хороши и часто попадаются гораздо более крупные, чем в Бордо, но дорогие. Дорады по высокой цене, а барабульки здесь крупнее, чем наши, и немного жестче. А вот оливковое масло здесь настолько превосходно, что пощипывание в горле, которое я иногда чувствовал во Франции, стоило переесть его, со здешним никогда не случалось. Тут свежий виноград едят круглый год, и вплоть до настоящего времени на шпалерах висят очень хорошие гроздья. Их баранина почти ничего не стоит, и ее мало ценят.

18-го [марта] португальский посол изъявил покорность папе от имени королевства Португалии по воле короля Филиппа. Это тот же посол, который представлял здесь почившего короля и кортесы, воспротивившиеся королю Филиппу[486]. По возвращении из собора Святого Петра я встретил некоего человека, который в шутку сообщил мне две вещи: что португальцы изъявляют свою покорность как раз на Страстной неделе[487], да к тому же торжественную мессу в этот же день служили в церкви Сан Джованни Порта Латина, где несколько лет назад некоторые португальцы вступали в престранное братство. Они там сочетали браком мужчин с мужчинами – служили мессу с теми же обрядами, с какими мы проводим наши венчания, причащались, читали те же места из Евангелия о браке, а потом спали и жили вместе. Римские острословцы говорили, что поелику сие обстоятельство делает законным сочетание мужчины с женщиной в браке, этим умникам показалось, что и другое действо тоже станет таковым, ежели будет освящено церковными обрядами и таинствами. Тогда сожгли восемь-девять португальцев из этой прелестной секты[488].

Я видел кичливую процессию испанцев. В замке Святого Ангела и во дворце палили из пушек, посол проследовал в сопровождении трубачей, барабанщиков и папских латников[489]. Я не стал заходить вовнутрь, чтобы глазеть на церемонию и выслушивать торжественные речи. Посол Московита, стоявший возле разукрашенного окна, откуда наблюдал за всем этим чванством, сказал, что был приглашен полюбоваться на большой съезд, но у него в стране, когда говорят о множестве коней, всегда имеют в виду двадцать пять – тридцать тысяч, и насмехался над этакой напыщенностью – как мне пересказал человек, которого приставили занимать его беседой через толмача.

В Вербное воскресенье во время вечерни я обнаружил в одной церкви мальчугана, сидящего рядом с алтарем на стуле, одетого в просторное новое платье из синей тафты, с венком из оливковых ветвей на непокрытой голове и державшего в руке зажженную свечу белого воска. Это был паренек лет пятнадцати или около того, убивший другого паренька, и по распоряжению папы был в тот день освобожден из тюрьмы.

В [церкви] Святого Иоанна Латеранского можно видеть прозрачный мрамор[490].

На следующий день папа посетил «семь церквей»[491]. На нем были замшевые сапоги, и на каждой ноге крест из более белой кожи. При нем всегда испанский конь, иноходец, мул и носилки, все одинакового убранства; в тот день это был конь. Его конюший держал в руке две-три пары золоченых шпор и ждал у подножия лестницы Святого Петра, но папа от них отказался и потребовал свои носилки, с которых свешивались две красные шляпы почти одного фасона, привязанные к двум гвоздям.