Последние бои люфтваффе. 54-я истребительная эскадра на Западном фронте. 1944-1945 - Вилли Хейлман

Хейни Прагер был мертвенно бледен. Курт был его лучшим другом.

– Я не могу понять, как такое случилось.

– Ради бога, не смотрите на меня так, как будто в этом есть моя вина, – сказал я.

– Хорошо, Хейлман, я слышал, как он докладывал вам по радио, что он отстал от вас.

– Перестаньте, Хейни. Вы, так же как и я, знаете, что, делая разворот на грани сваливания с последующим пикированием, вы всегда отрываетесь от крыспозади себя. Это неотъемлемая часть тактики воздушного боя. Всякий, кто разворачивается слишком поздно и последним выходит из боя, не сможет догнать лидеров, по крайней мере в течение 15 километров.

– Мне жаль, Хейлман. Я действительно не подразумевал этого. Я так сожалею о Курте. Как вы хорошо знаете, он был одним из последних парней, оставшихся со времени боев на фронте вторжения. Единственная вещь, в которой я могу обвинять вас, – это то, что вы не должны были разрешать ему участвовать в этом вылете. Вы же знаете, что сегодня был его четвертый вылет.

– Прагер, помните – мы офицеры, и, пока наши люди летают по четыре раза в день, мы должны делать то же самое, по крайней мере, так должно быть. Кроме того, я действительно не думаю, что он участвовал в «собачьей схватке» над Хезепе. Нас была только дюжина.

– Но он был там. Это всегда лучше в толпе. Он и Мюллер-Бернекк пронеслись мимо, и два… Ох, я не знаю, сколько «Мустангов» заметили и преследовали их на протяжении 25 километров к Квакенбрюкку и догнали их. Я держу пари, что перед тем, как их сбили, они дали чертовски хороший бой. Это, вероятно, был бой око за око.

Тем временем я снял свой летный комбинезон. Он был пропитан потом. Я ощупывал карманы, ища пачку сигарет. Один из механиков дал мне одну.

– Благодарю, Михель. Как дела, помимо этого?

– «Ящики» еще только возвращаются. Во всяком случае, бой должен быть закончен, потому что у них не осталось топлива.

– Так что мы теперь должны подниматься в воздух в то же самое время, что и они,[235] – проворчал Прагер, сердито ударяя своей тростью по летным ботинкам на меховой подкладке.

– Хейни, – предупредил я.

– О, хорошо, я просто смотрю в будущее. В подходящие минуты – но вы должны надеть розовые очки, чтобы тоже увидеть это, – я вижу себя служащим на земле в должности коменданта аэродрома. Но я слишком большой ублюдок, чтобы стать ангелом, иначе старина Прагер ныне бы сменил свою форму на крылья и белую рубашку, чтобы держать свою задницу в тепле.

«Комендант аэродрома» – это был излюбленный предмет для насмешек в кругу летчиков. В некоторых случаях работу комендантов аэродромов выполняли пилоты, отправленные с фронта в тыл, потому что потеряли самообладание и страдали сердечными болями или иными формами нервного перевозбуждения. Согнутый вдвое ревматизмом, он выполнял воображаемую полупетлю с разворотом, сжимая правой рукой воображаемую ручку управления, одновременно подражая звуку пушек «Спитфайра». На малейший звук он резко оглядывался, думая, что кто-то сел ему на хвост.

Циничная форма насмешки среди всеобщего ощущения катастрофы.

Многие из получивших увечья и ранения пилотов, которые были бы счастливы закончить свою службу в качестве коменданта аэродрома, были вынуждены, чтобы спасти себя от голодной смерти, взять шарманку и просить подаяние на улице.

Противник захватил третий плацдарм на Рейне между Везелем и Ресом.[236] Скоро Рейн больше не будет немецкой рекой, границей Германии, а станет всего лишь естественной преградой для врага. На востоке грозило полное уничтожение, и мрачные тени, нависшие над Германией, вызывали еще больший, чем ранее, отчаянный, сумасшедший поток полумертвых от страха беженцев. В скором времени этот поток должен был захлестнуть Берлин.

Теперь только ненормальный не думал об обращении с просьбой о перемирии.

Но человек в Берлине, в своем мучительном разочаровании – почти на грани безумия, – продолжал прочно придерживаться своих идей, и не нашел никакого другого решения, как тащить весь народ – великую, прекрасную, культурную нацию – вместе с собой в пропасть.

Чудес не происходило, но министерство пропаганды продолжало вбивать в уши людей свои лживые сообщения.

Таппер, партийный уполномоченный, получил от крайслейтера Клоппенбурга распоряжение выступить перед группой с речью о защите рейха.

Я провел беседу с этим представителем партии. В целом он был неплохим парнем, и, по его собственному мнению – хотя он и не говорил этого вслух, – это фанатичное продолжение борьбы было абсолютно бессмысленным.

Я дал ему весьма ясно понять, что мои люди останутся верными присяге, пока я, как их командир, буду продолжать отдавать им приказы.

– Кроме того, – добавил я, – достаточный процент из них происходит из Восточной Пруссии, или, вернее, это была их родина. Нет необходимости, чтобы я что-то еще говорил вам. Теперь вы можете выступать перед моими людьми, и постарайтесь найти правильный тон для своей речи.

Таппер нетерпеливо пошел к большой столовой, где были собраны эскадрильи.

По просьбе командиров эскадрилий я использовал предлог, что это был важный инструктаж перед боевыми вылетами, предстоявшими на следующий день.

Несколькими днями позже появился оберст-лейтенант фон Корнатцки, довольно крупный мужчина приблизительно сорока лет, из глаз которого, подобно вспышкам молнии, била энергия.[237]

Он возглавлял недавно сформированные эскадрильи смертников и теперь ездил, пытаясь набрать в них пилотов.

Он выступил перед людьми и почти заворожил их своей фанатичной речью.

Истребители-самоубийцы должны были пройти перевооружение. Меньшее количество оружия в обмен на более мощную броневую защиту. Оберст-лейтенант уже опробовал это со своими лучшими пилотами.[238] Он разработал собственную тактику таранных ударов по четырехмоторным бомбардировщикам: снизу сбоку, атаку с большой высоты сзади или, еще лучше, сверху спереди. Любой «ящик», который не удастся поджечь, должен был быть протаранен. Надо было только срезать его хвостовое оперение.[239] «Но в самом худшем случае я сам полностью готов врезаться непосредственно в бомбардировщик».