Краеугольный камень - Александр Сергеевич Донских

и поху… пардон! пофигистам, – море по колено. Живём, говаривал мой кореш зэк Хаджи, царствия ему исламского на небеси, как можём и хотём. Уж кому, как не мне, апостолу, хотя и бывшему, не знать человечью породу до самых дальних кишок и самых крайних отверстий.

– Хорош, Лысый, выкобениваться и дуру гнать, на! – неожиданно и не на шутку рассердился Петруня. – Придумал какую-то хрень. Видишь ли, кто-то напел ему: «Людиё моё, ё, ё, ё». Слухай, музыковед, сюды: откуда тебе, недоучке и баламуту, знать про всех людей, про их жизнь? И Хаджишка твой, по кличке, к слову, Моятвоянепонимай, был тоже баламут, придурок и хитроман. Завязывай, Лысый, плести! Давай-ка лучше базарь, про что хотел. Афанасий всё крутится середь важных человеков, так пускай узнает, как всякие разные придурки, навроде тебя… ну, и меня, чего уж скромничать, тоже… выписывают по жизни. Потешь правильного мужика.

В словах Петра Афанасий Ильич распознал: «Ты, Лысый, разве не видишь, что Афоня – наш человек? Пошутковали чуток – и будя!»

Сергей, как конь, встряхнул гривастой головой, одновременно побрыкал губами, однако говорить стал серьёзно:

– Прости, Афанасий: временами заносит меня. Чешется, бывает, внутрях: охота, знаешь, до жути какому-нибудь правильному до рвоты пижону ноздри утереть, опустить его на грешную землю. Уж прости, братан, великодушно.

– Ничего, Сергей. С кем не бывает.

– Чё ты там, Лысый, вякнул про опустить? – далеко, но в сторону Сергея, отплюнул изжёванную, погасшую беломорину Пётр.

– Да так, Петруня: зацепилось и наплелось на язык.

– Дождёшься, говорун: подрежу я тебе язык, чтоб больше ничего к нему, шибко длинному, лишнего не цеплялось.

– А я тебе дам в зубы – дым пойдёт.

– Чиво-о-о?! – угрожающе привстал Петруня.

– Хватит вам вздорить, мужики, в конце-то концов. Распалитесь – чего доброго, в драку кинетесь. Сопатки друг другу расквасите, но потом, не забывайте, вам вместе работать. Что, мир? Мир!

– Да я ж про папиросы, мужики, говорю. А вы оба подумали – по зубам заеду? На-кось, Петруня, кореш ты мой закадычный, закури. У меня убереглась в кармане целёхонькой пачка «Беломора». Как говорит мультяшный кот Леопольд обнаглевшим мышам: «Давайте, ребята, жить дружно».

Сергей поочерёдно протянул пачку папирос Пётру, Михусю, Афанасию Ильичу. Пётр и Михусь тотчас закурили, а Афанасий Ильич хотел было взять, но всё же отказался.

– Кто не курит и не пьёт? – спросил устрашающим голосом Пётр.

– Тот здоровеньким помрёт, – трепещущим, загробным напевом протянул Сергей.

Афанасий Ильич засмеялся и закурил:

– С волками жить – по-волчьи выть. С кем поведёшься, того и наберёшься. Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Народная мудрость, как и факты у англичан, – упрямая вещь, мужики. Так, глядишь, и водку с вами урезоните хлебать. Стакана́ми. Потом – на дело двинем дружно. Попал в точку?

– Попал, попал, – неожиданно ворчливо и грубо отозвался Пётр. – Самым главным пальцем в небо.

– Петруня, не обижайся, – миролюбиво, но напряжённо сказал Сергей. – Он верно разнюхал нас, гавриков. Мы падшие люди, и в котелке у нас одна дребедень сварганилась. Коптильщики мы света белого, – вот кто мы такие.

– Понимаю: он – правильный человек, к тому же ажно деревенский, а потому может судить нас, беспутых.

– Стоп, стоп, мужики! – огорчился внезапным поворотом в разговоре Афанасий Ильич. – Я ничего плохого о вас не сказал и никого не сужу, не осуждаю. Вы шутите, и я шучу. Понимаете? Давайте-ка, братишки, без надувания щёк, без ребячьих обид. Уговор?

– Уговор! – поспешил Сергей с ответом, очевидно желая опередить неприятно, как для плевка, сморщившегося Петра. – А уговор, известно, дороже денег. Ты, Афанасий, угомонись, не суетись. Да, не любим мы всяких важных и тем более правильных типов. Ты, и последнему вахлаку понятно, неровня нам, сумасбродам и химикам. Но мы не слепые: разглядели, что́ ты за человек. Ты – мужик. Даже нашему привередливому Петруне приглянулся. Скажу тебе по секрету: он редко за кого защищается, наоборот, любит, частенько без особого разбора, отдубасить, кто подвернётся под руку не вовремя. Этакой хладнокровной молчанкой по мордам заехать.

– Натерпелись, наверное, по жизни от всяких типов, недоверчивыми стали.

– Хуже, Афанасий, – подозрительными. Всё одно что менты поганые, – подмигнул из лохматин волос Сергей.

– Ну, ты, психолог кислых щей, на! – снова закипел Пётр. – Чё ты там про меня чирикаешь и кого в менты поганые записал?

– У русских, к твоему сведению, Петруня, только профессор бывает кислых щей.

– А-а, ты ещё и профэссор!

– С вами, чертями, не соскучишься! Ты, Сергей, кажется, хотел что-то рассказать про свою жизнь, – будь милостив, не томи.

Глава 46

– Есть, Афанасий, быть милостивым, не томить. Но что, спрашиваю у моей совести, она, моя жизнь? Говорю прямо: одна дурость и пустозвонство. Но, хотя и привык я к разгулам и завихреньям, однако иной раз и меня, недоучку и баламута, о чём глубокомысленно и справедливо изволил изречь Петруня, точно бы осветит всего изнутри и проберёт чувственностью до дрожи зубов и костей в пятках: а ведь жизнь, братишка, всего-то один разок даётся! И прокричишь в себе с поднятыми к небу зенками: «У-гу-гуй, Господи, спаси нас, бестолковых, от самих себя!» Кажется, слышишь оттуда, с небес самих: «Я тя щас спасу – дубиной по башке. Чё ж ты, падла, вытворяешь с жизнью своей, дарованной мною? На колени, мешок ты с требухой! Кайся! Волосья рви на себе, лоб расшибай об пол, испрашивай милостей!» Услышишь этакое – задумаешься глубоко. Понуро оглядишься, – колючка, зэки, овчарки. Если же на воле случится обретаться, – такие же, как я сам, придурки вокруг елозят и мельтешат. Поскрипишь зубами, хрустнешь пальцами и осознаешь: да куда же, да как же мне вырваться отсюда, а главное – от самого себя, проклятого?

– Осознаёшь, – значит, не потерянный ты человек, Сергей, – осторожно и тихо сказал растроганный Афанасий Ильич. – Так как же ты из Апостола с роскошными волосами превратился в обычного, но дико заросшего человека? К тому же по кличке Лысый? – спрашивая, не позволил себе усмехнуться Афанасий Ильич.

– Вот как, Афанасий, – слушай и потешайся: вижу, что тянет тебя поржать. Но человек ты культурный и тактичный, а потому сдерживаешься изо всех сил. Поржать, обещаю, будет над чем, – немного погодя дай себе волю. Про себя вот что могу сказать. Хотите – верьте, хотите – нет, а я ведь по юности, братцы, стилягой был, одевался с иголочки, шмотки на мне красовались и кружили головы окружающим сплошняком фирмо́вые, валютные, из самой капзагранки. А для многих из нас, простоволосых совков, капитализм что рай земной и даже хлеще. Правильно