Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

сложная система (изначально в конституции и до сего дня рабство заменено своеобразным учреждением), а мы просто знали – низззя!

Испытанное мной в «зеленые годы» я понял, когда много позднее прочел разбор романа «Война и мир» Константином Леонтьевым. Не мог он, толстовский современник, не заметить анахронизм: персонажи 12-го года, Болконский или Безухов, думают и говорят, как люди шестидесятых годов. Испытывают они муки и сомнения в духе позднейшего времени, когда самоугрызения сделались обязательными среди людей мыслящих, послуживших материалом для русского гамлетизма. А Леонтьев предлагал вспомнить «Капитанскую дочку»: от Пугачевского бунта Пушкин находился по времени ещё дальше, чем Толстой от войны с Наполеоном, однако, словно переселившись на шестьдесят с лишком лет назад, воссоздал психику людей «осьмнадцатого столетия», лишенных резиньяции. Петруша Гринев, ставший клевретом бунтовщика, двусмысленность своего положения переживает «не по-гамлетовски». В сталинское время большинство из нас чувствовали и мыслили по-гриневски, и ушел Сталин до наступления нашего гамлетовского возраста.

Случалось, бывал я нонконформистом, но в границах лояльности. Взрослые, окружавшие меня, особенно деды, «дети позитивистского века», стояли за факты, и к этому я привык, загипнотизированный словами, какие слышал от старших: подлинник, первоисточник, оригинал – подтверждаемая правда. Не считаться с фактами для меня всё равно, что сидеть на гвозде. Факты, упрямая вещь, мешают полету той или иной фантазии. Непризнание факта – черта людей, которым факт, как кость, стоит поперек горла и мешает их убеждениям. Отец рассказывал: он выступал оппонентом по защите диссертации и диссертанта поддерживал, однако указал на некоторые неточности, в частности, ссылки на Ленина, когда надо бы ссылаться на тех, на кого сам же Ленин ссылался. Поражен был отец вспышкой яростной злобы, с какой диссертант стал ему возражать: «Мы узнали это от Ленина и будем ссылаться на Ленина!» А мне пришлось от аспирантки услышать: «Я узнала это от Юрия Михайловича Лотмана!». Ошибка аспирантки простительна: Юрий Михайлович не указал, от кого он сам узнал об идее жизненного эксперимента, что в наше время называют творческим поведением[120]. У Юрия Михайловича попадается немало открытий, открытых другими, разве что переименованных, и младшему поколению его поклонников это незаметно. Почему переименований не замечают литературоведы, которым по возрасту полагалось бы замечать переименования? Что спрашивать! Всё, по Ливису, взаимосогласовано в меру единодушия. Несогласных нет!

«Тов. Капица! Все Ваши письма получил.

В письмах много поучительного…»

Сталин, 1946 г.

Борьба с космополитизмом – фон моих школьных лет. У нас в районной библиотеке обсуждали ура-патриотическую книгу «Крылья Родины», популярная история отечественной авиации. Книгу о русских инженерах того же автора, как теперь известно, академик Капица рекомендовал Сталину. Надежный ли источник «Русские инженеры», не знаю. Заметил, что принижен, чтобы возвысить соотечественников, американский инженер Джордж Уистлер. Претензия с моей стороны, каюсь, предвзятая: инженер-американец, отец художника, проложил под Петербургом железнодорожную ветку, по которой водил товарные поезда мой прадед. А «Крылья Родины» видел я у Деда Бориса с пометами «Вранье!» и «Ложь!» На обсуждении выступил и говорю: «Не Можайский первым полетел на планёре, а француз…» Что за француз, не помню, помню – француз.

Председательствующий спрашивает, откуда мне известно. Говорю: от дедушки. «А кто твой дедушка?». Отвечаю. «Мальчик, – говорит председательствующий, – дедушку твоего мы знаем. Иди домой и скажи дедушке, пусть он попробует опубликовать свои мнения». Дед не отрицал отечественных приоритетов, у него была особая записная книжка с именами наших воздухоплавательных пионеров, и почти ни о ком, насколько я могу судить, написать ему не удалось. Дед знал, кто и когда достиг чего раньше всех, но вместо того, чтобы изучать истинных пионеров летания выдумывали «первых».

Так говорил дед, и для меня то был первый пример ненужности правды людям, преследующим свои интересы. Дед видел, кто у нас поднялся в небо раньше других, знал тех, кто строил наши первые аэропланы, был лично знаком с зачинателями отечественной авиации, и это знание мешало тем, кто знал о его мнениях. Деду было известно: летательный аппарат Можайского подпрыгнул. Чего там подпрыгнул! Пиши – полетел. Что видел и знал современник, отличалось от версии, апробированной патриотическими конъюнктурщиками. Требовалось поскорее подтвердить: «Мы были первыми», вот и выдумывали, чтобы развязать языки и руки, свидетель-очевидец мешал: может, и не лжет, но помнит не то, что нужно. Безосновательность обвинений была беспардонной. Некогда дед спорил с Пуришкевичем, который считал финансирование едва народившейся авиации пустой тратой денег, их обмен мнениями тогда же попал в печать, но не читавшие дореволюционных газет и журналов приписали деду согласие с Пуришкевичем и противодействие созданию отечественного воздушного флота.

А председатель – добрый человек! Отправил меня всего лишь к дедушке, ведь мог и до папы с мамой добраться, сам тоже рисковал: хорошо, не донесли, что не пресек антипатриотических высказываний советского школьника. Председательствовал на дискуссии главный редактор журнала «Техника – молодежи» Василий Дмитриевич Захарченко. Впоследствии мы нередко заседали вместе, но ему я не напоминал, что я – мальчик, посланный им к дедушке. Как воспринял бы он напоминание о проявленной им нетвердости в борьбе с космополитизмом? Ведь те же люди старались обличение псевдопатриотической демагогии выдать за выражение безродного космополитизма.

Уже в послесталинские времена мой дедушка сделал на исходе своих дней попытку опубликовать записки, если не обо всем, то хотя бы о летании. Рукопись приняли, но просили снять… по тем же пунктам, что двадцать лет назад вызвали на него донос как лжеученого. А дед скончался. Сорок лет спустя, уже в годы гласности, понёс я ту же рукопись в знакомый мне с детства Музей авиации, думал, они поддержат, поддержать они были готовы, но попросили снять… «Знаете, – говорят, – читал наш Ответственный секретарь…» Секретарь да ещё Ответственный доноса не писал, однако держался версии, защищённой доносом, поэтому лично не был заинтересован в ниспровержении псевдоприоритетов. Ответсекретарь хотел правды, само собой, всей, лишь за вычетом той, что противоречила правде, перенятой им от предшественников. Мне так и было сказано: «Ваш дедушка помнит – капитан Руднев, а у нас значится Сергей Уточкин».

Дед Уточкина знал: «Пиво вместе пили». Но были времена, когда о легендарных личностях чего-то не знали, были и такие времена, когда не хотели знать, а когда и запрещали знать известное. Понимаю, насколько услышанное мной от деда противоречит репутации разностороннего спортсмена, не укладывается в легенду, всю правду, без изъятия, ещё труднее уместить в облике одного и того же человека. Дед говорил, что «Уточкин» – перевод немецкой фамилии, вроде «Унтертаген», а летал Уточкин под кокаином, вкалывал через пиджак и летал по прямой,