В концертном исполнении - Николай Дежнев

— Именно о последствиях вашего шага мне и хотелось бы поговорить. — Эргаль сделал паузу, ногтем большого пальца поправил тонкий, ниточкой, ус. — В любом случае вы ничего не добились. Кто он такой? — Эргаль головой показал на портрет. — Он — символ, а символ убить нельзя. Представьте себе Колонный зал, гроб с телом, приспущенные знамена. Все затянуто траурным муаром… — Эргаль повернулся, посмотрел на Лукина. — Соратники произносят речи, и в каждой из них — клятва заступить на место выбывшего из рядов бойца. И они эту клятву выполнят! Пантеон пополнится еще одним божеством, а на трон усядется новый владыка. В этой стране бессмысленно убивать вождей, потому что на полную мощность работает их инкубатор. С раннего детства он отбирает наиболее жестоких и амбициозных и вскармливает их ядовитым эликсиром власти над себе подобными. Пионер — всегда готов! Комсомолец — верный помощник партии! Ты убиваешь одного, на его место встают десять, убиваешь десять — у подножия пирамиды толпятся, лезут по головам тысячи! Кто-то поднимется вверх, остальных задавят — и не беда, на Руси жизнь человека никогда не стоила ломаного гроша. Такое лингвистическое построение, как «человеческое достоинство», по-русски звучит искусственно и неубедительно. Слово «достоинство» вообще малоупотребимо в нашем языке, а определение «человеческое» мы привыкли заменять на нечто классовое: рабочее, крестьянское, короче, принадлежащее трудящемуся, а не человеку вообще. Это уже из области языкознания, я же хочу сказать вам, что когда создана структура власти и страна опутана силовой сеткой — неважно, кто стоит во главе, тут подойдут и Молотов, и тот же Ворошилов…

— Не скажите. — Лукин приподнялся со стула, стряхнул в пепельницу наросший на конце папиросы пепел. — Мелковаты калибром.

— А здесь большой калибр и не нужен, — возразил Эргаль как-то очень просто, по-домашнему. — Проделать путь Джугашвили они не смогли бы, а вот удержать захваченную власть — тут они будут не хуже «хозяина». Посредственность всегда лучший диктатор, потому что всех старается низвести до собственного уровня… Впрочем, я говорю вам все это лишь для того, чтобы вы лучше поняли то положение, в которое поставили себя и нас. Выбор, поручик, очень и очень невелик.

— Поручик? — Лукин недоуменно вскинул брови.

— А вы разве после девятнадцатого служили? — как бы между делом осведомился Серпин. — По нашим данным, ваше звание не изменилось! И, сделайте одолжение, оставьте ваше показное удивление. Мы знаем о вас если не все, то многое. Сергей Сергеевич ведь честно вас предупреждал, что он не боец. Удивительно, как такой размазня дослужился до штабс-капитана. Умница — это конечно, но не характер! — Следователь сочувственно покивал, поджег папиросу, которую до сих пор вертел в пальцах. — И в Самаре вы не жили, а приехали, скорее всего, из Парижа. Впрочем, нас устраивает то, что вы одиночка и не связали себя ни с одной из эмигрантских организаций, — это дает пространство для маневра. А компанию заговорщиков мы подберем вам и сами!

— Опыт есть, — усмехнулся Лукин, загасил папиросу в пепельнице. — Мой случай должен выглядеть ординарным в потоке всевозможных уклонистов и контрреволюционеров…

— Не скажите! — перебил его Эргаль. — В прошедших политических процессах есть нечто опереточное, чувствуется натянутость. Люди как бы приняли законы жанра и следуют им. С одной стороны, вроде бы реальность, а на самом деле — игра. Одним, в силу случая, досталась роль защитников чистоты учения, другим — роль злодеев-заговорщиков, ну а народу, как всегда, — роль стада, которому скармливают приготовленную идеологическую жвачку. Теперь, с вашим выходом на сцену, все изменилось. Трагик среди комедиантов нарушает общую гармонию. Теперь либо надо дотягивать до настоящей, полномасштабной трагедии, либо трагика убрать. Надеюсь, я понятно излагаю? Именно этим обстоятельством и ограничен ваш и наш выбор.

— Надо сказать, вы на редкость откровенны, — усмехнулся Лукин.

— А почему бы и нет? — пожал плечами человек из ЦК. — Вы, естественно, с этим не знакомы, но там, где делается большая политика, люди откровенны до цинизма. Каждый знает, кто чего стоит. Мы можем не любить друг друга, можем ненавидеть, но есть нечто большее, что нас объединяет, — власть! Да и нечего бояться: вас, по понятным причинам, я в расчет не беру, ну а что до Серпина… — Он не закончил, губы его сложились в подобие улыбки. — Удивительная вещь: досье на исполнителей, как правило, толще, чем на людей, принимающих решения. Хотим того или нет, но мы участвуем в гонке с выбыванием… И потом, у нас просто не осталось времени на дипломатические экивоки…

— Если я вас правильно понял, мне предлагается роль того самого козла, который ведет стадо на бойню? — спросил Лукин, рассматривая в упор Эргаля. — О персональном составе стада вы позаботитесь сами. Затем последует суд, на котором я, как исполнитель приговора, обвиню остальных в заговоре, за ним — всесоюзная охота на врагов трудового народа…

— Идею вы ухватили верно! На этот раз все будет без дураков: покушение есть покушение…

— А если трагик не согласен, его убирают?.. Что ж, пожалуй, мне больше подходит этот вариант, — улыбнулся Лукин. — Все, чего хотел, я достиг, а остальное меня уже не волнует. Смерть тирана всколыхнет народ, неизбежно наступит отрезвление…

— Вы чрезвычайно высокого мнения о народе, — усмехнулся Эргаль. — В лучшем случае это толпа, а с моей точки зрения — стадо. Феномен жизни в том и состоит, что человек есть животное, способное выжить в любых условиях. Что ж до, как вы изволили выразиться, «смерти тирана»… — Эргаль посмотрел на Серпина: — Покажите ему фотографии!

Следователь потянул на себя ящик стола, достал из него пачку пронумерованных снимков и протянул арестованному. Лукин с интересом посмотрел на верхнюю фотографию. Сделанная с расстояния около метра, она запечатлела лежащего на полу Сталина с аккуратной дырочкой во лбу, точно между бровей. Не оставалось сомнений, что он был мертв, но что-то уже в самой непочтительной манере снимать вождя в таком виде настораживало. Лукин взял второй снимок. На нем все было то же самое, но на лице отсутствовали знакомые каждому усы. Страшная догадка поразила его, он вытащил из пачки последнюю фотографию. Человек на ней был похож чертами на Сталина, но и только. Стриженную наголо голову пересекал длинный шрам.

— На Колыме, где он сидел за бандитизм, кличка его была Иосиф. — Серпин взял из стола вторую пачку фотографий. — Здесь, если вам интересно взглянуть, двойник Горького, между прочим, актер Ленинградского областного театра. Можно было, конечно, попросить самого Алексея Максимовича, но решили не рисковать…

Лукин поднял потерянный взгляд на следователя.

— Игра есть игра! — пожал плечами тот. — Вы занимались декорациями, а мы позаботились об актерах. Впрочем, надо признаться, мы до последнего не знали, как произойдет покушение и будет ли оно вообще…

— Теперь, когда вы все знаете, — вступил в разговор Эргаль, — вам надо быстро, практически сейчас, принять решение. Конечно, можно вас сломать, но вы нам нужны полным сил и желания сотрудничать — в этом случае мы всенародно объявляем о покушении и даем ход делу. Свободу не гарантируем, но жизнь долгую и комфортабельную пообещать можем. В противном случае не было в природе ни покушения, ни вас.