Смерть в Лиссабоне - Роберт Уилсон

— Зачем? Чтобы вы пожаловались и на нас тоже? — надвигаясь на нее, спросил коренастый.

— Мюллер, — сказал худой и ткнул себя пальцем в грудь. — Шмидт. Желаете записать? А теперь можем мы приступить к обыску?

— Задние комнаты в плохом состоянии после бомбежек. Я не несу ответственности, если вы покалечитесь. От какого-нибудь вашего неосторожного движения может рухнуть стена, и я вынуждена буду в такой мороз…

— Спать в комнате без стены, — закончил Шмидт, глядя на нее сонными, остекленелыми глазами. Потом он вдруг поморщился, наклонив голову к правому плечу.

— Нет, обратиться к моим друзьям, вашему начальству в гестапо с просьбой оплатить ремонт.

— В свином хлеву, — буркнул Шмидт.

Что он имел в виду, ни Мюллер, ни она не поняли.

Они глядели на нее. Она немножко переигрывала, изображая высокомерие. Нервы. Мюллер отдал ей документы.

— Наверно, первым пойду я. Если Шмидт с его ста килограммами оступится и поскользнется, он обрушит полдома.

Улыбнувшись, что было ему явно несвойственно, он обернулся и потянул носом, принюхиваясь. Он ей не понравился. Слишком умен для гестаповца. Куда подевались их нормальные олухи? Неужели их всех отправили под Сталинград?

Эва осталась в гостиной. Она сидела, сунув руки в карманы пальто. Шмидт, опершись о дверной косяк, смотрел, как Мюллер идет по коридору.

Потом Шмидт окинул ее взглядом, кивнул, посмотрел опять — все это молча. Ей хотелось закурить, но она побоялась вынуть руки из карманов, зная, что они будут дрожать.

— Он их носом чует, — проронил Шмидт спустя несколько минут.

— Кого?

— Евреев, — сказал Шмидт. — Говорит, что от них тухлым сыром разит.

— Скажите ему, что это пахнет из кухни.

— Евреями? — невозмутимо осведомился он.

— Сыром, — сказала Эва. — Не хотелось бы, чтобы он все здесь переворошил только из-за того, что месяца полтора назад мне подарили кусок грюйера.

— Разве он так портится? — спросил Шмидт. — Грюйер?

— Где они откопали вас, таких?

Он рывком отделился от косяка и пугающе быстро двинулся к ней, словно обмен любезностями завершился и пора приступать к методам более привычным. Шлепнув свои мясистые ладони на подлокотник ее кресла, он приблизил к ней лицо, склонившись так низко, что она увидела щетину над верхней губой.

— У вас ноги хороши.

— В отличие от ваших манер.

— Думаю, неплохо будет отвезти вас на Принц-Альбрехтштрассе, — сказал он, глядя то на ее колени, то прямо ей в глаза. — А там уж мы особо церемониться с вами не будем.

— Шмидт! — раздался громкий голос Мюллера из задних комнат. Эва вздрогнула. — Иди-ка сюда!

Шмидт улыбнулся, снял руки с подлокотников и пошел в коридор. Эва руками сжала себе ляжки. Она боялась описаться от страха. Внутри у нее все тряслось, она обливалась потом.

— Подержи меня за ремень, — сказал Мюллер.

— Пол здесь ни к черту, — сказал Шмидт, словно инженер-строитель, оценивающий прочность конструкции.

Эва заставила себя встать с кресла и, пройдя по коридору, приблизиться к ним.

— Ради бога, осторожнее, — сказала она. — Здесь высота — семь метров. Если не упадете, будете завалены.

— Беспокоится о тебе, Мюллер!

Мюллер подался вперед и, вытянув шею, заглянул за дверь. Шмидт держал его. Он улыбнулся и, подмигнув, указал глазами на Эву.

— Стройных предпочитает, должно быть! — добавил он.

— Заткнись, Шмидт, лучше потяни меня обратно.

Не сводя глаз с Эвы, Шмидт потянул его за плечо, и Мюллер, отпрянув назад, стукнулся о его грудь. Шмидт удержал его на месте, обхватив руками.

— Знаешь, — сказал Шмидт, — надо действовать уверенно. Не тянуть. Надо — значит, надо.

Ступив в коридор, он прошел по нему два шага влево, в спальню. Пол ходил ходуном. Перекрытия скрипели. Кирпичи и штукатурка падали. Раздался громкий треск, вслед за которым возникла фигура Шмидта. Лицо его было пепельно-серым. Голова тряслась. В потолке над их головами обозначилась трещина.

— Вот кретин чертов, — процедил Мюллер, опять устремляясь в коридор.

— Там никого нет, — сказал Шмидт. Он опасливо шагал, поскрипывая кожаным пальто.

— Ну, идем.

— Запаха не чувствуешь? — спросил Шмидт, к которому вернулось его самообладание.

— Только вонь от дерьма у тебя в штанах.

Эва провела их назад в гостиную. Мюллер был расстроен и зол — губы в ниточку. Распахнув дверь, Шмидт оглянулся на Эву.

— А там что? — спросил Мюллер, указав на старый сундук, который она передвинула сюда из разрушенной комнаты. Сундук был небольшой. Взрослому человеку в нем было не уместиться.

— Книги, — ответила Эва. — Попробуйте-ка его поднять.

Мюллер попробовал откинуть крышку. Сундук был заперт.

— Откройте его, — приказал он.

— Я его уже много лет не открывала. Не знаю даже, где ключ.

— Отыщите.

— Я не знаю… — Эва осеклась, потому что Шмидт, распахнув пальто, вытащил оттуда «вальтер-PPR». — Что это?

— Это лучшая ищейка евреев из тех, что мне известны, — сказал Шмидт.

— А если никаких евреев здесь не окажется, согласитесь выплачивать мне ваше жалованье в течение полугода?

— Полугода?

— Это старинный сундук, ему двести лет, и книги в нем тоже очень ценные. Зачем бы иначе стала я его передвигать из спальни?

Шмидт сжал в руке пистолет и направил его на Эву.

— Вам известно наказание, какое следует за укрывательство нелегалов?

— Наверно, несколько лет в концлагере.

— Бах! — произнес Шмидт.

— Пойдем, — сказал Мюллер.

Они ушли, а Эва ринулась в уборную, где ее пронесло. Первую папиросу она выкурила, еще сидя на унитазе.

Она знала, что они сидят в машине, поджидая ее. Она выкурила четыре папиросы, допила остаток коньяка, прополоскала рот водой, после чего, сделав над собой усилие, вышла на улицу. На тротуарах высились горы строительного мусора, а вездесущие чехи и поляки все везли и везли на тачках новый мусор из разбомбленных домов. Машина гестапо нагнала ее, и Шмидт опустил стекло.

— Подвезти? — спросил он. — Нам, по-моему, по пути.

— Нет, спасибо. Я лучше пешком.

— До скорого. На Принц-Альбрехтштрассе, восемь.

Она добралась до своего клуба на Курфюрстендамм. На улице было холодно, но она обливалась потом. В ее кабинете за занавеской лежала на раскладушке Трудль. Она ночевала здесь, когда не могла найти мужчину, с которым можно провести ночь, что бывало часто. Трудль была худенькая и белобрысая, выступающие под бледной кожей скулы придавали ей вид хрупкой фарфоровой куклы. Эва послала ее прибрать в баре, а сама села с бутылкой коньяку и папиросами. Ее тело, разбитое, словно расчлененное, как бы медленно собиралось воедино. Кишки согрелись и расправились, она приободрилась. Она подсчитала приход и расход за сентябрь, отодвинув от себя подальше мысль о Гензеле и Гретель.