Археолог - Дмитрий Самохин

Археолог рад был приглашению. С часовщиками было покончено. Атаку на завод произвели масловцы, потом подошли рыбинские бригады, и все закончилось довольно быстро. Дмитрию удалось договориться с масловцами о заложниках, только вот после тщательного обыска никаких заложников на территории завода не было обнаружено. Пленные говорили, да, приезжал Лихо, да, привез каких-то гражданских, но за несколько часов до заварушки покинул территорию завода вместе с этими гражданскими по приказу Шамана. Куда они поехали, за каким чертом, никто не знал.

Шамана тоже не удалось задержать. Он как сквозь землю провалился.

Прокурор задал несколько вопросов Археологу, уяснил, в чем суть да дело, и пообещал разобраться. Допросить всех и каждого, кто выжил, из часовщиков, но найти следы Лихо и заложников, а пока что посоветовал Археологу возвратиться в Пролетарское и как следует отдохнуть.

Вот Археолог и решил воспользоваться советом Прокурора.

– У меня такое чувство, что мы все в прошлое провалились, года так в тридцатые прошлого века, – говорил Андронов, расставляя на столе посуду. – Все то же самое вокруг, только по-другому называется, а суть явлений одна. Помнится, время то голодное было. Еще до революции дед мой на этих землях лесничим был. Царский лесничий – это же высшее образование, почет, хотя вроде и из простых крестьян… или не простых, не знаю, давно это было… и многого я не узнал, многое не спросил, а сейчас уже и спрашивать не у кого, да и от архивов, поди, одни головешки остались. Что говорить темные времена. Звали деда Родион Саватеевич, очень он уважаемым человеком был, журналы «Нива» и «Звезда» выписывал из самого Петербурга. Мальчишкой я подшивку этих журналов на чердаке дома нашел. Страницы желтые, выцветшие, пахнущие временем. Еще от деда остались пачки екатериненок, мы ими печку топили в голодное время, когда у нас все отобрали. А ведь это на минуточку сторублевые ассигнации, во времена деда очень большое состояние, кто знал тогда, что мир может так круто измениться. У деда моего две дочери было – Анна и Анастасия. Он выстроил им по отдельному дому, получилось, что в Юсово у деда было целых три двора – один его и у каждой дочери по своему хозяйству.

– Погоди, Михаил Степанович, где ты сказал дома были? – зацепился за знакомое слово Археолог.

– Да, да, я сам родился в Юсово, и род мой оттуда. Я уже после распада СССР, когда в отставку вышел, перебрался в Углич, пошел в школу работать. А пока служил, по всей стране поколесил, служил в Германии – «группа советских войск в Германии на боевом задании». Да! Дед мой, Родион Саватеевич, планировал-то как, дочери замуж выйдут, а у них уже и приданое есть, свое хозяйство. По обычаю первой должна была Анна выйти замуж, и жених был подходящий, ладный, красивый, священника сын. И вроде у них все шло миром да к свадебному столу, отец не мог не нарадоваться на счастье дочери…

Столбов слушал историю деда, и постепенно напряжение дня сегодняшнего отпускало его.

– Всеволод, жених Анны, ему нравился, они быстро нашли общий язык… в общем, все чин по чину. А потом что-то случилось, уж не знаю что, и Всеволод этот увлекся Анастасией, и тайно от родителей ее, а сам понимаешь, они тому обрадоваться никак не могли, поженились они в соседней деревне. В общем, когда Родион Саватеевич узнал об этом, тут же и слег с нервным приступом. Насилу выходили. Анна, понятное дело, чернее ночи, даже топиться хотела, насилу уговорили не творить глупостей. Но получилось так, что Анастасия со Всеволодом опозорили ее. Вот и пришлось им бежать из деревни на новое место жительства, на другой берег Волги, в Спирково. Там они и обосновались. Мать Анастасии – Ольга – не смогла ей такого поступка простить, так больше они ни разу и не виделись. А Родион Саватеевич продал дом, который предназначался заблудшей дочери, собрал эти деньги и отвез ей. Он долго обижался, злился и не мог простить это предательство. Но постепенно оттаял и смирился, и раз в полгода он ездил в гости тайно, так, чтобы Ольга и Анна не знали. А Анна Родионовна – это мать моя. Замуж она вышла поздно за парня из деревни с другого берега Волги. Кажется, из Кабанова он был, Степан Андронов, мой отец. Семья у него большая была, много братьев, он промеж них самый младший. Старшие все славились тем, что играли на аккордеоне, один даже выбился в большие музыканты, играл в Ленинградской филармонии. Помнится, меня на флот призвали, и я матросом-балтийцем прибыл на побывку в Ленинград и останавливался у него, большого чужого дядьки, который прекрасно играл. Я даже потом, уже будучи капитаном, купил себе аккордеон и брал уроки игры. Да, правда, ничему не научился толком. А мой отец никогда и не играл. Он служил на железной дороге. И все время пропадал в Угличе, мы его практически и не знали. Мама говорила, что он приезжал для того, чтобы привезти съестное да заделать ребенка. У меня было две сестры и старший брат. Давно это было.

Столбов слушал Андронова, затаив дыхание. Рассказывал старик чудно, увлеченно, так что заслушаешься. Перед глазами разворачивались картины той жизни, что осталась далеко в прошлом. Только одного Археолог понять не мог, ведь если Андронов говорил про себя, то ему уже давно за сотню перевалило, а выглядел он далеко не на свои годы. Столбов бы ему больше шестидесяти и не дал. Бодрый мужик, способный, если что, и с оружием отпор врагу дать.

– Средняя сестра, Варя, от чахотки в войну умерла. Красавица была, добрая, заботилась обо всех. Но потом начала кашлять, много, надрывисто, и сгорела быстро… Зимой хоронили… – Старик Андронов вдруг словно вынырнул из волн прошлого и посмотрел на Археолога ясным взглядом. – Да что же я, все говорю и говорю. Совсем старик заговорил вас, не дело то. У вас свои мысли, своя жизнь, а я вот тут вам истории давно забытых дней рассказываю. Может быть, чаю или самогоночки? У меня хорошая, яблочная, самый смак.

– Деда Миша, – неожиданно для себя сказал Столбов, – я с большим удовольствием.

– Правильно подметил. Дед я давно. Только внуки мои, как и дочка, остались в Петербурге. Все мы думали, встретимся, детки ко мне приедут на лето, будем рыбу удить, я даже с домиком в деревне договорился тут неподалеку. Не Юсово, конечно, да, правда, и от Юсово, которое я помню, ничего почти не осталось. Приехали москвичи, домов понакупали, заборов понастроили, так что и к Волге не подойти.

Андронов замолчал, взгляд его стал задумчивым, словно он внутрь себя вглядывался. Столбов сидел молча и смотрел на него, не торопился пробуждать старика.

Наконец Андронов встрепенулся, посмотрел на Археолога и засуетился. Тут же на столе появились граненые стаканы имени Веры Мухиной и запотевшая бутылка самогона. Старик наполнил стаканы и достал кусок вяленого мяса, напластал его маленькими ломтями и разложил на тарелочке.

– Давай, что ли, за жизнь нашу, чтобы она все-таки наладилась, – сказал тост Андронов, столкнул свой стакан со стаканом Столбова и выпил.

Археолог последовал его примеру. Самогонка живым огнем устремилась внутрь и растеклась по телу. Кусок мяса унял жжение во рту, но пожар, полыхавший в теле, все еще продолжал цвести огненным цветком.

– Когда пришли красные, наша семья лишилась всего. Меня, правда, тогда на свете еще не было, я об этом только по рассказам знаю. Дом нам оставили, попервости и хозяйство тоже. Потом начался процесс создания колхозов. Мама всегда говорила: когда люди работали на свое хозяйство, вставали с первыми петухами и работали допоздна, а когда колхоз появился, то восемь часов, а народ только на поля выползает, лениво почесываясь. Куда торопиться, если все вокруг не твое, а чье-то чужое, чье-то общественное. Но потом Анна прознала, что их собираются раскулачивать. Она побежала к председателю колхоза, запаслась предварительно большой бутылкой самогона, которую и поставила ему на стол, в тот же вечер написала заявление на прием в колхоз и привела свою последнюю корову. Бычка они еще несколькими месяцами ранее зарезали, мясо, правда, пришлось сдать в колхоз, а вот шкуру мама припрятала, засолила ее… Как оказалось, далеко вперед мама смотрела. В голодные времена та шкура нас от смерти спасла. Потом началась война. Старшего брата моего, Сашку, призвали на фронт. Он потом стал танкистом, горел в танке под Сталинградом и до конца жизни страдал астмой, ходил с пузырьком и постоянно прыскался и тяжело вдыхал внутрь. А я остался в деревне. Матушка устроилась на почту, а я стал конюхом, ухаживал за лошадьми, а иногда развозил письма по окрестным деревням… Сам тогда еще мелкий, чего там мне было, всего ничего, сумка была больше меня. Еду на лошади, снег, тишина вокруг, сумка больно по ногам бьется, страшно. Помню, самое сложное было – это водопой. Летом, пока на лошадей ведрами воду натаскаешь, руки отваливаются, спину ломит. Зимой-то проще – прорубь в Волге выдолбишь, потом лошадей по одной подводишь к проруби, и они пьют. А однажды беда приключилась, я, как обычно, лошадей повел на водопой, сам на головной сидел, а подморозило, склон берега скользкий оказался, лошадь моя поскользнулась, поехала и упала аккурат на прорубь. Я через голову ее перелетел, а она бедолага горлом на острый край проруби напоролась, перерубило ей горло-то. Умирала она тяжело, кровью захлебывалась, билась. Я сидел напротив, жалко ее было, плакал. А потом председатель колхоза говорил, что я фашистский вредитель и специально лошадь загубил, грозился доложить обо мне в район, чтобы меня посадили, а потом расстреляли как пособника фашистов. Война тогда была. Мать как-то откупилась, не знаю как. Хорошо, что всю эту глупость и беспредел не видел мой дед Родион Саватеевич, Он умер накануне войны… Голодали мы страшно. Все, что выращивали, машина из района и забирала. Помню, мальчишкой в кузов заберусь и капусту выкидываю назад на дорогу. Однажды меня поймали, хотели увезти в район, чтобы осудить, но тут опять мама спасла. Меня не тронули, но капусту забрали…